— Мой дорогой Кальфо, не мне вам объяснять, что нет никого опаснее идеалистов. И Арий, и Савонарола, и Лютер тоже были идеалистами. Добрый сын церкви верует в ее догмы, не подвергая их анализу. Всякий же иной идеал может оказаться до крайности вредоносным.

— Да, ваше преосвященство, — поспешно согласился Кальфо. — Но я продолжаю. Во время своей учебы в Риме он подружился с американским бенедиктинцем Рембертом Лиландом.

— Постойте-постойте! Наш Лиланд? Вот это уже интересно!

— Действительно, это именно он, монсеньор Лиланд. Я поднял и его досье — оно здесь, во второй папке. Он прежде всего музыкант и лишь потом — монах кентуккийского аббатства Святой Марии, где есть своя музыкальная академия. Его избрали настоятелем монастыря. Но после нескольких случаев, когда он занял спорную позицию…

— Дальнейшее мне известно, я тогда уже был префектом Конгрегации. Лиланд получил сан епископа in partibus [8], после чего был отправлен в Рим из соображений promoveatur ut amoveatur [9]. Нет, он не был опасен, он всего лишь музыкант — и этим все сказано! Но надо было погасить скандал, который чуть не разразился из-за его публичных заявлений по поводу женатых священников. Он теперь где-то состоит минутантом, не так ли?

— В Секретариате по связям с евреями; после Рима он два года провел в Израиле, где музыке учился куда усерднее, чем ивриту. Этот Лиланд, кажется, отличный пианист.

— И что?

Кальфо посмотрел на собеседника снисходительно.

— Как, ваше преосвященство Eminenza, неужели вы не понимаете?

Кардинал не курит и не пьет, поэтому Кальфо подавил отчаянное желание закурить сигару, спрятанную во внутреннем кармане. Вообще-то, он мог бы себе это позволить, ведь Союз Святого Пия V располагал солидным досье на кардинала, и ректор мог ни в чем себе не отказывать.

— Пока отец Нил остается в Сен-Мартене, мы не узнаем, что у него на уме. Надо, чтобы он приехал сюда, в Рим. Однако, ваше преосвященство, совершенно ясно, что он не станет откровенничать ни в моем кабинете, ни в вашем. Но если устроить ему под каким-либо предлогом встречу с его другом Лиландом и дать им время наговориться от души… Оставшись вдвоем, артист и мистик быстро найдут общий язык.

— И каким же будет этот предлог?

— Лиланд интересуется старинной музыкой, она его занимает куда больше, чем еврейские дела. А мы намекнем, что ему нужна помощь специалиста по древним текстам.

— И вы считаете, что он… пойдет на сотрудничество?

— Это мое дело. Вы же знаете: он у нас в руках никуда от нас не денется.

Оба помолчали. Катцингер раздумывал. «Кальфо — неаполитанец. Сложные интриги — его стихия. Пожалуй, это неплохая мысль».

— Монсеньор, я вам предоставляю карт-бланш. Найдите повод вызвать сюда этого Джеймса Бонд в сутане. И устройте так, чтобы он разговорился.

Когда Кальфо покидал кабинет шефа Конгрегации, мысленно он уже представлял себе толстый ковер из зеленых купюр, что потекут к нему в замок Сан-Анжело. Катцингеру кажется, что у него все под контролем, но кардинал не знает главного. И лишь ему, Алессандро Кальфо, бедному маленькому человеку, ставшему ректором Союза Свято го Пия V, известно все.

Он один знает, что делать. И он справится, даже если придется действовать методами, за которые XIV веке тамплиеров заживо сжигали на кострах.

Сами того не зная, Филипп Красивый и Ногаре тогда спасли Запад. А сегодня эта грозная мисси; ложится на Союз Святого Пия V.

Иерусалим, год 48

— Спасибо, что пришел так быстро, Иаков.

Заходящее солнце озарило имплювиум дома, где возлюбленный ученик встречал гостя. Они были одни. Брат Иисуса снял со лба и руки филактерии, но продолжал кутаться в молитвенную накидку. Он выглядел напуганным.

— Павел вчера отправился обратно в Антиохию. Первый церковный собор едва не закончился бедой. Нам пришлось пойти на взаимные уступки, и Петра сильно потеснили. Он ненавидит тебя. Так же, как и меня.

— Петр — человек не злой. Встреча с Иисусом перевернула его жизнь. Он боится вернуться к своему бедняцкому прошлому, и поэтому не выносит, когда кто-то посягает на его первенство.

— Я — брат Иисуса, если кто-то из нас двоих должен уступить, то придется это сделать ему, несмотря на его первенство! Пусть отправляется куда хочет.

— Он и отправится, Иаков, будь покоен. Когда Павел утвердит новую религию, о которой мечтает, ее новый источник переместится из Иерусалима в Рим. Борьба за власть только начинается.

Иаков опустил голову:

— С тех пор как он у всех на глазах убил Ананию и жену его Сапфиру, Петр больше не носит оружия, но некоторые из его соратников вооружены. Я слышал вчера, как они толковали о том, что ты человек из прошлого, что ты противишься тем, кто создает будущее. Сам знаешь, они же все твердят, что «не может быть тринадцатого апостола». Твоя жизнь в опасности. Тебе нельзя оставаться в Иерусалиме.

— Но ведь убийство Анании и его жены — это давняя история, и тогда все дело было в деньгах. С тех пор от всех церквей Азии деньги рекой текут в Иерусалим.

— Сейчас речь не о деньгах; ты ставишь под сомнение все, ради чего они воюют. Мой брат Иисус предпочтение отдавал тебе, так же как Иуде. Мы оба знаем, как Петр расправился с Иудой, и знаем, что он не остановится ни перед чем. Если ты погибнешь, как Искариот, вместе с тобой исчезнет и память о прошлом. Тебе надо бежать, да поскорее, может быть, это наша последняя встреча, так что, молю тебя: скажи мне, где ессеи похоронили Иисуса. Где его могила!

У этого человека не было ни честолюбия Петра, ни гениальности Павла. Это был обычный иудей, который пытался узнать что-то новое о погибшем брате. Его собеседник с жаром ответил:

— Я провел рядом с Иисусом куда меньше времени, чем ты, Иаков. Но вы не смогли понять в нем того, что увидел я. Ты — потому, что всем сердцем привязан к иудаизму. Павел — потому, что он еще совсем недавно поклонялся языческим богам империи и теперь мечтает заменить их новой религией, в центре которой Христос, чьи слова Павел толкует, как ему удобно. А Иисус никому не принадлежит, мой друг, — ни тебе, ни Павлу. Теперь он покоится в пустыне. И одна лишь пустыня сможет защитить его от еврейских или греческих стервятников новой церкви. Это был самый свободный человек из всех, кого я знал; он хотел заменить закон Моисея другим законом — новым, который был бы записан не на скрижалях, а в сердце человека. Законом, основанном лишь на любви.

Иаков помрачнел. Закона Моисея касаться нельзя, в нем суть Израиля. Он счел за благо переменить тему разговора:

— Ты должен уехать. И увезти подальше отсюда мою мать Марию: рядом с тобой она выглядит такой счастливой…