Кампус Чикагского университета был укрыт снегом. Дорожки и посадочные площадки расчищены; все остальное засыпано. Дэвид сидел за своим столом, перед ним лежали записи его лекций, кабинет был наполнен неуместными звуками «Весны» из «Времен года» Вивальди. Он провел ночь здесь не потому, что знал о приближающейся буре, хотя ему о ней и сообщили, но просто потому, что ему нравилось иногда находиться в спартанской обстановке своего кабинета. Это восстанавливало разумность и целесообразность мира.

Лекции только начались. У Коллингдэйла назначена на девять тридцать встреча с одним из аспирантов и как раз оставалось довольно времени, чтобы привести себя в порядок – принять душ, переодеться – и спуститься в столовую факультета, наскоро позавтракать.

Здешняя жизнь ему нравилась. Он время от времени вел семинары, был научным консультантом двух докторских диссертаций, писал статьи для ряда журналов, работал над мемуарами и вообще с удовольствием притворялся важной университетской шишкой. У него начала складываться репутация чудака. Недавно он обнаружил, что некоторые из его коллег думают, что он слегка не в себе. Они думали, что события на Лунном Свете повредили его рассудок. Возможно, это соответствовало истине, хотя он считал, что выражение «еще сильнее повредили» лучше бы подошло. Казалось, со временем он все сильнее переживает по этому поводу. Дэвид, если бы захотел, и в самом деле мог расплакаться, просто вспомнив Лунный Свет.

Его несколько угнетало то обстоятельство, что он плохо влияет на своих студентов. Поэтому год назад он хотел уволиться посреди семестра, но ректор, понимающий преимущества присутствия на факультете такого лица, пригласил его в местный бар и говорил с ним всю ночь. В итоге Коллингдэйл остался.

Ректор, по совместительству старый друг, порекомендовал ему обратиться к психиатру, но Коллингдэйл не был готов признать, что у него есть проблема. В сущности, он привязался к своей навязчивой идее. Он не хотел с ней расставаться.

Дела его наладились однажды после Рождества, когда в его жизнь вошла Мэри Кланк. Высокая, худая, безупречная, она выслушивала все шутки по поводу ее фамилии[2]и смеялась над ними. «Променять Кланк на Коллингдэйл? – спросила она в тот вечер, когда он сделал ей предложение. – Ты, наверное, думаешь, у меня вкуса нет?»

Он любил ее так же страстно, как ненавидел облака.

Мэри отказывалась погружаться в его настроение. Когда Дэвид хотел пойти в театр, она настаивала на прогулке по парку, когда он предлагал посвятить вечер концерту, она хотела сгонять до Лоун Вулф.

Постепенно Мэри превратилась в двигатель, управляющий его жизнью. А те редкие дни, когда Дэвид не видел ее, превращались в пустое времяпрепровождение, которое хотелось поскорее оставить в прошлом.

Дэвид всегда считал, что романтическая страсть годится только для подростков, женщин или болванов. Он мог понять секс. Но «вместе и навсегда»? Песенка для детей. Страсть к Мэри Кланк вспыхнула в нем с первого же взгляда – на каком-то университетском сборище, – и Дэвиду уже не суждено было избавиться от нее. К его радости, Мэри ответила ему взаимностью, и Коллингдэйл чувствовал себя счастливым и довольным как никогда.

Но его врожденный пессимизм таился где-то в глубине и предупреждал, что Мэри не останется надолго. Что настанет день, когда он будет бродить по Лоун Вулф один или под руку с другой женщиной.

Наслаждайся ей, пока можешь, Дэйв. Все хорошее преходяще.

Да, наверное, так. Но Мэри сказала «да». Они не назначили дату, хотя она намекнула, что лучше всего подошел бы конец весны. Июньская невеста и все такое.

Дэвид протиснулся в душ. У него было отдельное жилье, тесноватое, но ему хватало. Коллингдэйлу нравилось думать, что по статусу ему полагается больше, что он доказывает университету свою скромность, довольствуясь (на самом деле по его просьбе) гораздо меньшими благами, чем мог бы ожидать человек его положения. Многие люди считали скромность верным признаком величия. А значит, это была благоразумная тактика.

После душа Дэвид разложил на кровати свежую одежду. Аудиосистема играла что-то из Гайдна. Стереовизор тоже работал, звук был выключен, два человека вели серьезную беседу, и, надевая рубашку, Коллингдэйл сообразил, что один из них – Зигмунд Хальворсен, которого обычно приглашали, когда в новостях сообщалось о важном научном событии. Он включил громкость.

– ...бесспорно, – говорил Хальворсен в своей обычной лекторской манере, – группа городов прямо по его курсу.

Это был здоровяк-пустозвон с физического факультета в Лойоле. Сплошные борода, живот и чувство собственного превосходства.

Диктор печально кивал.

– Доктор Хальворсен, – сказал он. – Это живая цивилизация. Подвергается ли она риску?

– О да. Конечно. Эта штука уже взяла их след. Наш опыт наблюдения за Омегами невелик, но если наши исследования верны, то у этих существ, кем бы они ни были, осталось не так уж много времени.

– Когда облако доберется туда?

– По-моему, речь шла о декабре. За пару недель до Рождества, – в его интонации сквозила ирония.

Коллингдэйл не смотрел новости с прошлого вечера. Но тотчас понял, что случилось.

Мужчин сменило изображение облака. Оно висело посреди комнаты, безобразное, зловещее, тупое. Злое. Молчаливое. Голос Хальворсена гудел что-то о «силе природы». Из этих слов было ясно, как мало тот знает.

– Мы можем чем-нибудь им помочь? – поинтересовался ведущий.

– На данный момент сомневаюсь. Нам повезло, что это случилось не с нами.

Из угла рядом с дверью ванной, где он стоял, казалось, что Омега поглотила его диван-кровать.

– Марлен, – сказал он, вызывая ИИ.

– Доктор Коллингдэйл?

– Соедините меня с Академией. Научно-технический отдел. Их штаб-квартира в Арлингтоне. Только аудио. Я хочу поговорить с Присциллой Хатчинс.

Хрипловатый голос сообщил, что соединение установлено, и Дэвиду ответила молодая женщина:

– Чем могу помочь, доктор Коллингдэйл?

– Пожалуйста, руководителя миссиями.

– В данный момент она не может ответить. Вы хотели бы поговорить с кем-либо еще?

– Пожалуйста, сообщите ей, что я звонил. – Он сел на кровать и уставился на облако. Оно померкло, вместо него появилась россыпь огней. Ночные города.

– Вы можете прокомментировать это изображение? – спросил ведущий.

– Пока нет. Это, по-моему, первые снимки.

– А где это?

– Третья планета – прямо как наша – звезды, которая имеет только номер по каталогу.

– Это далеко?

– Чуть больше трех тысяч световых лет.