– Вот там, в ящике тумбочки, лежит новая расчёска, – сообщает Сергей, наблюдая за моими жалкими попытками справиться с волосами. – Я быстро.

Я снова хочу возразить, потому что действительно спокойно могу справиться сама. Зачем ещё Сергея собой обременять? Но, когда он, гибкий и по-звериному грациозный, спрыгивает с кровати и, проходя мимо, быстро целует меня в висок, напоследок сжимая пальцами мою попу, понимаю, что на самом деле очень хочу, чтобы он отвёз меня домой. Потому что…

Потому что быть сильной – полезно и привычно, но иногда так хочется отыскать в себе остатки слабости и поддаться чужой воле. Хоть иногда.

Нахожу расчёску и, присев на краешек кровати, всё-таки справляюсь с буйством растрёпанных ночными приключениями волос. В комнате нет зеркал, она вообще обставлена очень скромно: лишь кровать, тумбочка рядом, круглый мягкий пуф да стул у окна, на котором лежит пара книжек в яркой обложке. Обе специализированные: “Круг тотальной архитектуры” и вторая с причудливым названием “Люди и кирпичи”. Мне интересно, чем живёт Сергей, чем увлекается. Я знаю, что архитектура – его профессия, но призвание ли? Может быть, он жалеет, что не стал космонавтом или лётчиком-испытателем, не ходит под парусом или не вырезает по дереву причудливых зверушек?

И когда он возвращается, свежий после душа, с идеально причёсанными волосами, благоухающий морским ароматом геля, одетый в мягкие серые брюки и чёрный свитер, я уже полностью собрана, а идея с такси кажется самой идиотской из всех возможных. Потому что мне нравится проводить время с Сергеем, и я не хочу так быстро с ним прощаться.

Вдруг мой телефон оживает, и приходится отвлечься от романтических мыслей, хотя их так много в моей голове, что получается с трудом. Но на экране светится слова “дочь”, потому снимаю трубку практически сразу.

– Мамуль, а у тебя точно всё хорошо? – голос настороженный, с тревожными нотками, потому спешу заверить, что всё просто чудесно и я буквально через час уже буду дома. – Просто ты никогда на ночь нигде не оставалась, я начала волноваться…

– Ха, теперь понимаешь мать, да? – не могу сдержаться, чтобы не напомнить Маше о недавнем инциденте, а она сопит в трубку, пытается сместить тему в иную плоскость. – Ладно, проехали. Как ты, выспалась? Завтракала уже? Кофе много не пей, а то знаю я тебя!

Но прежде чем до меня доносится Машин ответ, я слышу мужской голос на заднем плане. Он летит откуда-то издалека, но ударяет меня прямо в висок. Чёрт, Самохин!

– Мария, твой отец в нашей квартире, что ли? До сих пор? Мы же, кажется, всё обсудили…

Мы действительно с Машей всё обсудили, и она уверила, что они с Самохиным поужинают, выпьют чай, закусят тортом и разойдутся в надежде на новую встречу. Одно дело он заехал к дочке в гости – я никогда их общению не препятствовала и обиды свои на их отношения не переносила. Но оставаться на ночь в моей квартире – не хамство ли?

Женя не имеет к этой недвижимости никакого отношения. Он вообще не имеет права ломиться в мой дом, в мою жизнь, прячась за Машу, прикрываясь ею. И я впервые жалею, что никогда не рассказывала дочери, какой на самом деле говнюк её обожаемый папочка.

– Ма… так получилось, – тараторит Маша, а я еле сдерживаюсь, чтобы не выругаться в голос. – Не злись, пожалуйста! Я тебе всё объясню, когда вернёшься, обещаю! Хорошо? Обязательно объясню.

Но я так зла, что бросаю трубку.

* * *

Первым, на кого натыкаюсь, открыв входную дверь, – Маша. Она стоит в коридоре, с большой суповой чашкой в руках и смотрит на меня взволнованно. В воздухе отчётливо пахнет куриным бульоном, у самой Маши круги под глазами, а светлые волосы собраны в небрежный пучок на затылке.

В последний раз она так выглядела, когда, словно безумная, готовилась к поступлению.

– Что тут вообще происходит? – спрашиваю и торопливо избавляюсь от пальто и сапог. – Ты заболела? У тебя уставший вид.

На мгновение чувствую укол совести. Значит, пока я там… кхм… развлекалась, моя дочь была вынуждена сама себе варить бульон?! Ужас какой. Но быстро и решительно отметаю от себя эти мысли, потому что Маша хоть и бледная, но голос по телефону у неё был обычный. Тогда для кого суп?

– Мама, понимаешь, папа… ему плохо стало. Температура поднялась, он меня так испугал!

Значит, Самохин.

Верю ли я в его болезни? Нет, я ему вообще не верю. Но Маша… она слишком добра и наивна. Девочка-цветочек.

– Где он?

– В моей комнате. Мам, я не могла его выгнать, понимаешь? Ты сама всегда говорила, что добивать лежачих – подло. Учила меня помогать тем, кто в этом нуждается.

Маша оправдывается передо мной, потому что знает – вспылю и разозлюсь. Пытается объяснить, пока не поздно, почему так поступила, почему ослушалась. Она честная, без камней за пазухой. А ещё очень любит своего отца, хотя он ни на каплю не заслужил иметь такую дочь.

– Хорошо, давай сюда чашку, сама ему отнесу. А ты иди в мою комнату, ляг и выспись.

– Я сейчас, да, – протягивает мне горячую супницу, а после принимается тереть покрасневшие глаза. – Только в аптеку схожу. И, наверное, врача надо вызвать, а то вдруг что-то не то куплю.

– Маша, иди спать! – практически приказываю. – Я сама разберусь, не волнуйся. Ты своё на сегодня отдежурила.

Маша вздыхает, потом сообщает, что бульона в кастрюльке на плите ещё много, предлагает мне позавтракать им. Напоследок целует меня звонко в щёку и ещё раз умоляет не обижаться.

– Иди уже, мать Тереза.

Маша смеётся и скрывается за дверью моей комнаты, а я, набрав полную грудь воздуха, крепче сжимаю пальцами горячую кружку. Ну вот откуда у Самохина этот талант всё нафиг портить? Приходить тогда, когда его ждут меньше всего, и ещё умудряться всё поворачивать в свою сторону – так как будет хорошо ему?

Пока толкаю дверь в Машину комнату, всплывают воспоминания как я, дура, неосознанно надеялась и верила, что Женя к нам вернётся. Тогда мне хотелось этого – в двадцать ещё могла его простить, ещё ждала. Сама себе в этом не признавалась, но ждала. Сейчас уже поздно, сейчас мне даже видеть его не хочется, не то, что лечить его болячки.

Самохин лежит на животе, обняв подушку, одеяло сбилось набок, а футболка задралась до лопаток. Поясница покрыта испариной, влажные светлые волосы кажутся темнее. А ещё Женя тяжело и со свистом дышит, и если бы не эти зловещие звуки, подумала, что коньки отбросил.

Расстроилась бы я? За Машу безусловно. Да и не желаю я ему зла. Но было бы мне больно, не стань его? По-бабьи, отчаянно, до залитой слезами подушки? Увы, но нет.

Тяжело вздыхаю, ставлю чашку на тумбочку, где в красивой серебристой рамке фотография молодого Самохина с гитарой наперевес. Вернее не так. Это наша с ним фотография, свадебная. Просто… это было так давно и так плохо закончилось, что мне намного проще думать, что рядом с Женей кто-то другой, не я. Просто девочка в цветастом платье, с длинными распущенными волосами, со счастливой улыбкой на губах. Неужели это действительно было в моей жизни? Неужели это мы с ним?