Так из «тёмной лошадки», о которой никто ничего толком не знал, выковывался нацлидер.

Комментарий журналиста того времени:

«– Кто же он, наш гарант? Наше всё?

– Пройдоха из питерской подворотни, шпана дворовая с пустым фантиком, зажатым в потном кулачке. Закомплексованный пацан, которому показали только один мускул в мозгу – как сделать, чтобы тебя боялись? Взять в заложники всю страну и при этом заставить эту же страну тебя обожать…»

Народ и правда был в восторге – «молодой, непьющий, из доблестных разведчиков», щас он всем им покажет! Кому «им» и что покажет, было не важно – население в эйфории.

Целая страна «ходоков» по особому пути.

Господи! Что за народ! Жалкий, добрый и нагло агрессивный одновременно.

Как же он умеет истошно обожать – преданно, нежно, вассально. Восхищаться до немоты. Радостно отдавать себя в руки Большому Белому Отцу, жертвовать для него своими и чужими жизнями! И чувствовать себя самым счастливым и самым несчастным одновременно.

Золотые слова писателя эпохи о том, что против России действительно существует заговор, но «только в заговоре этом участвует весь российский народ», с каждым годом становились всё актуальней.

А Лёшка, следуя славной русской традиции, не нашёл ничего лучше, чем запить. Запить с горя – это на Руси святое. Никто не осуждает – все жалеют. И даже не важно, какое горе, главное, что оно подразумевается.

Вера переехала в город, оставив Леночку со своими родителями. Она нянчилась с мужем, как с больным ребёнком. Её терпению и заботе дивилась даже Галя, на которую легли все заботы о Тиме.

Мальчик притих, вёл себя спокойно, маму старался не раздражать, а на папину «болезнь» реагировал по-своему, подолгу стоя перед зеркалом, покачиваясь и бессмысленно улыбаясь. Потом вдруг начинал корчиться и трястись, как заправский клоун, изображающий пьяного, считая, видимо, что отец придумал какую-то новую игру специально для них двоих.

Лёшка пил месяц. С ненавистью к себе и омерзением к водке, он вливал в себя насильно эту отраву, заставляя свой организм корчиться и содрогаться от отвращения. Зато вывороченной душе было не так больно. И на жене можно было срываться – какой с пьяного спрос. И о сыне забыть на какое-то время.

Только Кору никак не удавалось выкорчевать из себя – не помогали никакие творимые с собой безобразия. Он выплывал из небытия, с пьяным, затёкшим сознанием, с головой, насаженной на кол, с тяжёлыми ржавыми веками над тухлыми глазами, только затем, чтобы услышать в самом себе её смех, звенящий от счастья, как серебряные колокольцы, упиться её словами о любви и – в который раз! – выблевать отвращение к самому себе.

Через месяц его увезли в больницу с микроинфарктом.

Подлечили. Провели дезинтоксикацию и отправили в подмосковный санаторий на месяц.

Вера вернулась в Жуковку – санаторий находился недалеко от дачи.

* * *

Там-то его и навестил тесть.

– Ну что?! Решил уйти, не попрощавшись? У нас так не делается, – начал он, как всегда, цитатой из какого-то фильма про бандитов.

За эти годы Вадим Михалыч нажил брюшко, потерял две трети волос, а последнюю треть отрастил на зачёс через оба полушария. Одевался он теперь в английские пиджаки в мелкую клетку и вельветовые брюки, а над губой щетинились короткие жёсткие усишки – видимо, это соответствовало образу какого-нибудь очередного «крёстного папы».

– Вообще-то, я бы тебя отпустил на все четыре стороны – работник ты паршивенький, никакого авторитета среди подчинённых. Хватки жизненной у тебя нет. Муж из тебя тоже никудышный.

– Ну вот и отпустите, – устало усмехнулся Лёша.

– Не могу – ты отец моих внуков. И Верка, похоже, тебя любит, дурака. Да и знаешь ты теперь слишком много о моих делах. У нас, сам теперь знаешь, правило одно: вход рубль, выход хуй. Так что…

– …типа, не руби, сука, сук, на котором сидишь! – продолжил за него Лёша.

– Ха, ха, ха, – расхохотался Вадим Михалыч. – Это неплохо, надо запомнить. Не руби, сука, сук… ха… ха… ха… Короче, давай выходи отсюда – я тебя в нефтянку пристрою, сейчас там главные бабки, и мне у них свой человек нужен.

– Нет, Вадим Михалыч, в нефтянку я не пойду. И из конторы уволюсь.

– Да уж, надолго ль дураку стеклянный хер – не разобьёт, так потеряет! И что ж ты, бедолага, собираешься делать? На что жить? Мою дочь и внуков кормить? Или это я за тебя должен делать? Пока ты со своей тёлкой развлекаешься?

– Вы, тесть, тоже не святой, – напомнил ему Лёша. О романе В. М. «на стороне», длящемся уже несколько лет, знали все заинтересованные лица, включая жену и дочь.

– Не сравнивай! – посуровел тесть. – Я обе семьи содержу, всех обеспечил… на случай… и никого бросать не собираюсь.

– Вера, я думаю, тоже не умрёт с голоду, если мы разведёмся.

– А ты не думай! Разводиться тебе никто не позволит. Ты ведь сына больного не оставишь!

– Сына не оставлю.

– Ну, значит, и сам останешься. – Тесть своими прозрачными глазами бесстыже заглядывал Лёшке прямо в душу. – Куда тебе деваться? Обратно в журналюги хочешь податься? Так и они теперь у нас с руки кормятся, пропагандоны несчастные. Мечтают в списки приглашённых в Кремль попасть.

– Ну, не все. Вчера вон видел вашего крошку Цахеса в «Куклах». Вся страна покатывалась.

– Не вся, не вся… А этим… шутникам хуевым тоже шею скрутят вот-вот. Вместе с каналом их жидовским.

– Всем же не скрутите.

– Ещё как! Кому скрутим, кого купим. Сам знаешь, всё от цены зависит. Кушать всем хочется.

– Эпоха большого хапка. Ну и почём сегодня принципы на бирже? – вспомнил Лёша. И ещё вспомнил, как ярилась Кора на оплывшие хари чиновников, на их самозабвенную «солидность», на неприкрытую наглость – всё это было налицо (и на лице) в случае с его тестем.

– Это зависит, как говорят англичане. И вообще запомни – богатство это от слова «Бог». – Тесть настолько чувствовал своё превосходство, что не считал нужным даже раздражиться. – Так что ты, зятёк, зубы-то на меня не скаль. И сто раз подумай, прежде чем рыпаться.

– Прагматы правят приматами, – подвёл итог Лёша.

– Вот именно, – охотно подтвердил тесть.

И Вадим Михалыч, бодро развернувшись на каблуках «зверски дорогих», как он уточнял, ботинок, пошёл к двери на выход, весело напевая в ритме марша:

Мальбрук в поход собрался,

В дороге обосрался…

И Лёша прекрасно понимал, кого тесть имел в виду под «Мальбруком».

«Страх – понятие насколько конкретное, настолько и метафизическое, – записал себе Лёшка в блокнотик для будущей книги. – Результат всякого террора, пусть и точечного, что в стране, что в семье, – страх. Страх сильнее правды. Правда пасует перед страхом. При этом страх – сильная эмоция, с которой нельзя жить долго без риска сойти с ума. Включаются механизмы адаптации, компенсации. Главный из них – самооправдание: я не боюсь, я просто люблю свою Родину (семью, детей) и не имею права рисковать ради абстрактных идей». И подсознательно: «Пусть все вокруг боятся так же, как боюсь я».