Из оптики – угол падения равен глубине погружения.

Из собственных наблюдений – высота блохи равна высоте пьедестала плюс 0,02 см.

Самое страшное рабство – рабство добровольное.

Лёшу выписали из санатория, и всё пошло своим чередом – заботы о Тиме, контора, семья по выходным.

Кору он не видел больше трёх месяцев. За это время у него почернело сердце и высохла душа. Так и жил.

Пока не увидел её однажды на улице, издалека. А может, это была вовсе и не она, а кто-то, на неё издалека похожий.

Вот уж действительно, человек существо хоть и мыслящее, но неразумное.

В тот же вечер он стоял у неё под окнами. Только мандолины не хватает, подумал он, потирая затёкшую от напряжения шею: он стоял так уже с час, задрав голову к её освещённым окнам. Когда он в следующий раз поднял глаза, то увидел в проёме окна знакомый силуэт, застывший китайской тенью. Тень оставалась неподвижной какое-то время. Потом так же неожиданно исчезла. Но он знал, что она его видела. Его будто что-то толкнуло в спину. Он вбежал в подъезд и одним махом поднялся на третий этаж. Дверь в квартиру была приоткрыта. Он толкнул её и вошёл. В полутёмной прихожей в лёгком халатике стояла Кора.

Опорожнённые глаза… «Не могу без тебя жить».

И всё закрутилось с новой силой. Приступы малярийной лихорадки, которой, как известно, заражаются раз и на всю жизнь. Сиамские близнецы, связанные одной кровеносной системой. Падение в омут с головой, взявшись за руки, снова и снова, наслаждаясь полётом.

Иногда, приходя к своей Ко, он заставал её сидящей в старинном кресле с высокой резной спинкой, совершенно голую, с обгрызенным яблоком в руке, покачивающую изящной туфелькой, чудом удерживающейся на кончике пальцев ступни.

И свет бежал в её жилах вместо крови, свет стекал с волос и струился из глаз. Тело её сияло.

– Поди сюда, потерзай меня своим клювом, – манила она его пальцем, искрящимся как бенгальский огонь.

Потом начинала искриться кожа, волосы. Она медленно поднималась в воздух, не меняя положения тела, только туфелька срывалась с пальчиков и падала с лёгким стуком на пол.

– Поднимайся ко мне, – звала она его, качаясь под потолком. – Только сначала скинь с себя одежду.

И Лёша поднимался. И они брались за руки и улетали в окно, взмывая вверх, к звёздам, которые мигали им приветливо, словно зовя их присоединиться. Там, в невесомости, руки, души и губы их переплетались, тела их засасывало в воронку пространства – они скользили вверх по бесконечному воздушному серпантину, достигали границы небытия и превращались в звёздную пыль. Когда они – вернее, то, что от них оставалось после таких полётов, – возвращались в комнату, в развороченную постель, то смотрели друг на друга недоверчиво – неужели им было так невыносимо хорошо? Неужели они только что видели самого лукавого Эроса, резвившегося вместе с ними?

* * *

О, эти блаженные посткоитальные минуты! Когда циники становятся философами. А философы – примитивными рецепторами счастья.

– Я тебя съем, – говорил Лёша голосом разомлевшего каннибала, не в силах больше пошевелить ни одним мускулом. – Чтобы ты больше никому не досталась.

– Кому я нужна в таком виде? – говорила Кора, взяв тембр на два тона ниже. – Из меня сейчас только хаш варить. Так говорил папа, пугаясь моей худобы.

– Ну а теперь скажи, неужели ты собиралась меня по-настоящему бросить? Обречь на погибель? Я чувствовал себя огромной отчаявшейся обезьяной, сначала прирученной, а потом брошенной любимым хозяином, вернее, хозяйкой в беспощадных городских джунглях.

– Ну выжил же ты. Хочется думать, что для чего-то.

– Ждёшь, что я стану героем? Великим публицистом? Трибуном?

– Не обязательно. Просто самим собой. Перестанешь делать себе ежедневные харакири, отправляясь на службу к упырям. Чтобы держать их лубянский общак. Знаешь, один раз прогнулся, второй… а потом становишься в этом месте очень гибким.

– Интересно, с кем ты общаешься без меня? Твоя радикальность меня пугает. С какими-нибудь лимоновцами?

– Боже упаси, провинциальный пижон с комплексами, вождёк пытается реализоваться за счёт неразумных подростков, играя на их гормонах в полуфашистские игры. Я общаюсь с нормальными людьми, которые хотят нормальной жизни для себя и для своих детей – чтобы их мальчиков не калечили в российской армии, а девочки не шли в проститутки и гламурные содержанки. И в чём бы тебя ни убеждали твои родственники, есть ещё люди, живущие достойно и пытающиеся объяснить другим, как это делать. С большим или меньшим успехом. Несмотря на всеобщее потреблятство и целые стада восторженных рабов.

– Их же за это и ненавидят. Людям никогда не нравились те, кто пытался открыть им глаза.

– Это правда, – соглашалась Кора. – Но они всё равно пытаются. Порой с риском для жизни. И это гораздо достойнее, чем жить своими маленькими радостями, отгородясь от тех, кому повезло меньше.

– И ты, значит, среди них? В воинствующей оппозиции?

– Я просто стараюсь жить так, чтобы не перестать себя уважать.

– Смотри не раскрывай людям объятия, не помогай им распять себя, как говорил классик.

– Классик… Сейчас, если бы этим людям попался Христос, Он бы распятием не отделался.

– Ты как всегда преувеличиваешь – Христос сегодня просто новый бренд.

– Новый бренд сегодня – наглое воровство, всеобщее хамство и профессиональные бандиты в Кремле. Неужели ты не видишь, что к власти карабкается шпана, даже не бесы. Что скоро только подлецы смогут выжить в России. Подлецы от бизнеса, от культуры, политики. А ещё холуи и холопы, пошляки всех видов и сортов. Других размажут и всё отнимут. Правильно Сенька сделал, что уехал. В этой стране становится стыдно жить.

– Сенька свободная птица. И к тому же гениальная голова.

– Вот именно. Здесь гении не нужны. Здесь нужны согласные и преданные, а не честные и знающие. Зато вся нечисть всплыла. И распоряжается в моей стране, как на своём шабаше.

– Ну не могут же все уехать – никто никого нигде не ждёт. А страну что, предлагаешь бросить на подлецов? Так чем же ты лучше меня, который «отгораживается»?

– Я на них не работаю, за ними не замужем и вообще от них не завишу.

– Тебе так только кажется. Если ты считаешь, что я один из них – по крайней мере, примкнувший, несопротивляющийся, – а ты меня любишь, значит…

В ответ она набрасывалась на него, душила в объятиях, закрывала рот поцелуями.

– Нет, не смей так говорить! Ты ничего общего с ними не имеешь, ты просто загнан в угол.

Счастье, когда у женщины в мыслях присутствует столько чувства. А в чувствах столько вкуса, что он и на избранный объект распространяется.

– Ко! Я даже, в отличие от тебя, языка не знаю, что я там буду делать? Зависеть от тебя во всех мелочах, жить на ренту, ошиваться среди обозлённых эмигрантов?