под столетней ольшиной. Один из друзей его осмелился спросить у него о причине его грусти. Граф Румянцев отвечал ему: «Посмотри на эти потоки струящейся крови; на эти тела, принесенные в жертву ужасной войне. Как гражданин сражался я за отечество; как предводитель победил; и как человек плачу»214.

Все они объединены одной темой – слезами трех знаменитых отечественных полководцев – генерал-фельдмаршала М. И. Кутузова (1745–1813), генерала от инфантерии М. А. Милорадовича (1771–1825) и генерал-фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского (1725–1796). Двое из героев – участники самой мифологизированной войны этого времени – кампании 1812 года, которая активно описывалась и канонизировалась в ЖДЧ на протяжении всего времени его существования, так же, как и ее участники.

Как уже было отмечено выше, подобного рода текстов удалось найти всего лишь три – и все они относятся к первым двум годам существования ЖДЧ (по всей видимости, далее курс журнала уточнился и подобных «интимностей» появиться уже не могло – даже в годовщину Бородинского сражения нет и намека на такие публикации). Найти источники этих историй нам не удалось: история о ранении барона Ф. И. Тизенгаузена описана Михайловским-Данилевским в «Описании Отечественной Войны 1812 года», однако книга появилась только в 1839 году и в ней нет таких подробностей, как в приведенном тексте. (Однако Михайловский-Данилевский привлекался к изданию журнала, и публикация могла быть основана на его устном рассказе.)

Необходимо вернуться к мысли Ростовцева о кадетских корпусах, изложенной Никитенко в дневнике, а также к более поздней выдержке из «Наставления». Состав журнала позволяет высказать предположение, что он стал первой ступенью для подобного рода формирования гражданина (читай – человека), а не просто солдата, а это в условиях николаевского желания превратить Россию в подобие казармы было чрезвычайно актуально.

Создать, насколько это возможно, в юношеской военной среде подобие семьи старался еще в конце XVIII века граф Ф. Е. Ангальт в подведомственном ему Сухопутном Шляхетском (далее – 1‐м Кадетском) корпусе. Из различных высказываний Ростовцева следует, что он тоже мыслил корпуса именно как семью.

Одним из способов «очеловечить» среднюю215 военную среду и хотя бы заронить в сердца юношества мысли о милосердии стали слезы216. Причем не чьи-нибудь, а именно полководцев, то есть тех, на кого кадету следует ориентироваться. Педагогическая система первой половины XIX века предполагала, в числе прочего, взращивание в воспитанниках эмоциональности217: это во многом было связано с прокатившейся по Европе и России волной сначала сентиментализма, а после романтизма (в данном случае представшего не только как литературное течение, но и как укрепления на русской почве импульсов немецкой просветительской философии). Образцом проявления чувств и любви к детям была, безусловно, императорская фамилия:

…сдержанность в проявлении родственных чувств не вписывалась в свойственный эпохе стереотип семейных отношений, требовавший и от детей, и от взрослых подчеркнутой эмоциональности. Образцом для всех педагогов в этом отношении была императорская семья и культивируемые в ней сердечность и чадолюбие218.

Однако армия – отнюдь не та среда, в которой подобная чувствительность поощряется и культивируется, поэтому такого рода публикации особенно выделяются, если не сказать выбиваются, из военного канона, неоспоримым инструментом создания которого был ЖДЧ.

Рассказы о собственных или чужих слезах как о непостыдном способе выражения чувств часто встречаются в письмах и дневниках (см., например, «журнал» Иосифа Виельгорского). Однако подобного рода документы все же имеют отличную от журнала прагматику – они не предназначаются для публикации, во всяком случае при жизни автора (если же публикация все же происходит, зачастую она инициирована самим автором, имеющим возможность перед выходом текста за пределы домашнего архива вычитать его). Можем ли мы говорить о том, что в данном случае имеем дело с попыткой включения кадета или другого военного-подростка в «интимный» круг полководца? Пожалуй, да. Однако это не единственная и даже не основная прагматика таких публикаций.

Можно охарактеризовать вышеописанные слезы как три типа ситуаций, когда проявление чувствительности более чем уместно даже для военного:

1) смерть в семье (Кутузов)219;

2) патриотизм (Милорадович);

3) гуманизм (Румянцев).

Выборка именно этих эпизодов позволяет сказать, что кадету представлялись три легитимные модели чувствительного поведения. Подросткам как бы напоминают, что они не только будущие воины, полководцы, победители, но и люди, горюющие о смерти других или о собственной неспособности защитить то, что любишь и чем дорожишь. Уже позднее, в конце 1880‐х годов, А. Словинский пишет:

…при разумно подобранном чтении «хорошие художественные произведения», говорит Л. Е. Оболенский, «открывают пред ребенком жизнь и душу других людей <…>», отлагают в душе ребенка все больше и больше нравственных представлений <…>, которыми и сдерживаются злые порывы. «Во всяком случае, если что причиняет всего меньше зла в мире, так это именно любовь и сострадание, хотя бы чисто рефлекторные; а что они приносят неисчислимую массу пользы, в этом едва ли можно сомневаться»220.

Корректной моделью поведения именно для кадета в ситуации утраты (перекликающейся, в некотором роде, с ситуацией Кутузова), по всей видимости, можно считать то, что описано в публикации 1840 года в написанном по-французски стихотворении В. А. Озерова Vers sur la mort du comte Anhalt221, включающем в себя строки:

Helas! tel est l’état du cadet malheureux,

Privé par le trépas de son chef généreux.

Il s’écrie, en pleurant: pourquoi destin sévère

M’enlevez-vous, hélas, un aussi tendre père?

La bienfaisance était la vertu de son cœur,

Et dans notre bien être, il mettait son bonheur.

Quoi! sa vie, aux bienfaits constamment consacrée,

Dut-elle pour la mort ne pas être sacrée?..222

Эти тексты, выбивающиеся из уже на тот момент сконструированного мифа (который развивается в журнале в текстах о Петре I) о неустрашимом и всегда стойком русском полководце, на наш взгляд наиболее ярко показывают суть ростовцевской воспитательной модели. Желая создать в корпусах семью, он предполагал важной ее частью чувства и чувствительность, обучить которым лучше всего на примере тех, на кого кадету и в дальнейшем предстоит ориентироваться и кого он уже сейчас считает важной исторической и военной фигурой. Несмотря на то что, по всей видимости, эту идею в журнале не удалось реализовать именно таким образом (своеобразный «фильтр», предполагающий отсев всего не связанного четко с военной деятельностью, сначала отмел подобные вольности, а с конца 1840‐х годов вообще упразднил поэтический раздел в журнале), подступы к ней велись изначально и достаточно