интимность удавалось редко: «Каждый досконально знал жизнь другого, знал ее во всех деталях, знал белье соседа, его любовниц, его обеды, его долги и болезни… Обыск у одного, понос у другого создавали бессонницу двадцати семи душ. Кухня была общей, и меню каждого оценивалось с точки зрения этики, эстетики, а также возможности вынужденного переселения в Нарым» [Оренбург, Рвач: Профессор Петряков. Квартирный кризис. Неудачная любовь].

Долгое соседство сближало жильцов, волей-неволей превращая их в своего рода семью с общими проблемами, развлечениями, интересами. Семейственность отнюдь не означала мир и дружбу: интриги, склоки, взаимная слежка, доносы и травля были довольно обычной картиной. Однако не были редкостью и вполне человечные отношения между собратьями по коммунальному гнезду. Автор этих комментариев провел свое детство (1937–1952) в средненаселенной (шесть комнат) квартире, расположенной в солидном доме предвоенной постройки. Обитатели ее жили дружно, заботились друг о друге, взаимно присматривали за детьми, любили животных, совместно проводили досуг. Кухня служила своего рода салоном, где обсуждались книги и спектакли, читались стихи. Три пожилые дамы немецко-шведского происхождения, чья семья некогда занимала всю квартиру, воплощали культурную память века. В их маленьком мире сберегались и усвоенные в благородном пансионе три языка, и культ Наполеона, и преданность театру Незлобина с романтическим Лихачевым-«Орленком», и размашисто надписанные фотопортреты оперных певцов, и старинные альбомы с редкими ныне марками и с рельефными хромолитографированными фигурками полководцев и солдат всех армий (так называемые «викторианские наклейки», «Victorian scraps», ныне предмет охоты коллекционеров на интернетовских аукционах). Из увлечений уже более позднего времени — полярная эпопея «Челюскина» и его спасателей, ныне полузабытые сценки с куклами «бибабо» на пальцах Сергея Образцова и программки его театра, патриотическая песня и сатира военных лет и многое другое. Все эти культурные накопления отнюдь не вызывали, как можно бы ожидать, косых взглядов у более «демократического» крыла жильцов, а, напротив, обеспечивали трем старым девам теплоту и общее уважение. В их комнате, самой большой в квартире, с большим светлым эркером, соединялся коммунальный музей или кабинет древностей с уютным, для всех открытым клубом и чашкой чая 11.

Общая квартира, «густо набитая жильцами и переделенная вкривь и вкось, как мир после Версаля» [братья Тур, Эфемерида, в их кн.: Средь бела дня], — место действия многих произведений советской литературы, театра, кино. Авторов привлекала красочная, гротескная сторона коммунального сожительства, парадоксальность типов и ситуаций, порождаемых теснотой квартирного пространства. Многие известные писатели, среди них — Ахматова, Пастернак, Маяковский, Булгаков, Ильф, на разных этапах своей биографии жили — а иные и умирали — на виду у коммунальных соседей. Их зарисовки, при всех сатирических деформациях, являются ценным материалом по истории этого неповторимого советского института.

В литературе до 1940-х гг. «коммуналка» обычно рисуется в остросатирическом тоне, как злокачественное гнездо обывательства, пошлости и склоки. Странности совместного пользования жизненными удобствами предстают в карикатурных формах. Им посвящены многие рассказы М. Зощенко («Кризис», «Нервные люди» и др.). Объектом сатиры был сам homo communalis с его своеобразной психикой, выработанной годами сдавленного бытия, с параноидной подозрительностью и пристрастием к мелочнейшей регламентации, с привычкой выговаривать соседям по пустячным поводам, с причудливыми правилами повседневной жизни. «На входной двери красовался длиннейший список фамилий с пометками «звонить три раза» или «стучать раз, но сильно», «два долгих звонка, один короткий». Все 27 обитателей квартиры должны были, прислушиваясь, считать звонки или удары, отличая долгие от коротких» [Эренбург, Рвач, 328]; у комментатора до сих пор звенит в ушах родное «раз-два-три-четыре». Дядя Силантий Арнольдыч в одноименном рассказе Б. Петрова, переехав в новую отдельную квартиру своего племянника, продолжает по привычке развешивать предписания: «Граждане! Помните, что вы здесь не одни! Люди ждут!» [в уборной] и т. п. В ванну он сваливает старое барахло, газовую плиту переделывает в печку-буржуйку и т. д., вынуждая хозяев отправить его, наконец, на прежнее место жительства. Квартиры, сплошь населенные «пролетариатом», стоявшие на низшей ступени бескультурья, где жильцы могли драться из-за ежика и плевать друг другу в кастрюли, — отнюдь не преувеличение тогдашних сатириков (М. Зощенко, П. Романов и др.), а реальность, подтверждаемая множеством свидетельств. На их фоне «Воронья слободка» с ее бывшими князьями и камергерами, интеллигентами, дореволюционными дамами и полярными летчиками выглядит относительно благоприятно: это еще не самый нижний круг коммунального ада, но некое подобие респектабельного общежития.

Наряду с карикатурами разрабатывались и драматические варианты коммунальной темы, отражавшие точку зрения квартиранта с более тонкой конституцией. Красочную картину «коммуналки» в ее более злокачественной, классово-политизированной форме дает Пантелеймон Романов, решающий тему в трагическом ключе (роман «Товарищ Кисляков», 1930). Насыщенную враждой и интригами жизнь ленинградских «коммуналок» примерно того же времени, что и в ЗТ, живо описывает в своих мемуарах киноактриса Б. Кузьмина [О том, что помню]. Весьма распространенный сценарий рисует легкоранимую личность из творческой интеллигенции, которую безжалостно травит банда жильцов — хамов и мещан. Героиня пьесы Ю. Олеши «Список благодеяний» (1931), актриса, обвиняется соседями в краже «пятка яблок»; эти оскорбления, наряду с отсутствием духовной свободы, толкают ее в невозвращение и гибель. В повести А. Н. Толстого «Гадюка» (1928) жертвой кухонных интриг становится женщина, прошедшая через Гражданскую войну и еще живущая романтикой тех лет. Этого не могут простить ей соседи — типичная нэповская коллекция спекулянтов, бывших аристократов, совслужащих и проституток. Сходная ситуация в рассказе П. Романова «Кошка» (1925). Пародийный отголосок подобных сюжетов об уязвимом благородном существе, волей судьбы попавшем в среду хамов (архетип «гадкого утенка»), легко различить в истории Лоханкина.

Ввиду упорства, с которым держался в советской жизни институт коммунальных квартир, у иных энтузиастов появились тенденции принимать его за данность, как своего рода модель социалистического общежития, подлежащую усовершенствованию, но не устранению. Как вспоминает В. Шефнер, футурологические мечты подростков 30-х гг. включали и коммунальный образ жизни. Как заметил нам А. К. Жолковский, в этом проявляется философская связующая нить между советской «коммуналкой» и коммуной в духе снов Веры Павловны и других социалистических утопий:

«Будущее, притом очень близкое, почти зримое, чудилось нам… Скоро все будут жить в просторных коммунальных квартирах. Это будут не коммуналки, а коммуны в прямом смысле этого слова. Там все люди — друзья друг другу. Двери комнат выходят в широкий коридор. В конце его — большая кухня. Примусы, керосинки — все общее, никаких склок и ссор из-за них нет. Рядом с кухней — общая столовая; в ней коллективно завтракают, ужинают… Никаких замков, никаких запоров, ибо воров нет. Задвижки — только в сортирах и ванных, на внутренней стороне дверей…» и т. п. [Шефнер, Бархатный путь, 46].

В более поздней беллетристике мотив коммунальной квартиры чаще стыдливо