и мысли, однако, указывают именно в сторону категории (б), так что в целом, видимо, следует видеть в Лоханкине своеобразное слияние этих двух вариантов. Итак, если он в какой-либо мере и интеллигент, то в лучшем случае старого, изжившего себя типа, как его соседи по квартире бывшие камергер Митрич и князь Гигиенишвили.

В сатирической литературе XX в., как уже говорилось, тип старорежимного интеллигента выводился неоднократно. Довольно близким к Лоханкину персонажем — за вычетом упомянутой выше контаминации с советским бытом, ибо действие происходит в более раннюю эпоху, — является Алексей Спиридонович Тишин из «Хулио Хуренито» И. Эренбурга (1921). Подобно соавторам ДС/ЗТ, автор «Хуренито» дает в своих персонажах конденсацию типических этнокультурно-социальных черт, так что неудивительно сходство понятий и фразеологии Лоханкина и Тишина. Ср.:

«Ничем он [Тишин] не занимался и в опросных листах отелей в рубриках «профессия» гордо ставил «интеллигент»» [гл. 5] — «Сам Васисуалий никогда и нигде не служил. Служба помешала бы ему думать о значении русской интеллигенции, к каковой социальной прослойке он причислял и себя».

«Разве можно читать Ницше и Шопенгауэра, когда младенец пищит рядом?» [Тишин, там же] — «Да и мог ли он [Лоханкин] думать о мелочах быта… когда не было еще точно уяснено все многообразное значение русской интеллигенции?»

«[Тишин]…любил высказывать свое преклонение перед «сермяжной Русью» и противопоставлять тупой и сытой Европе ее «смиренную наготу»» [там же] — «А может быть… устами простого мужика Митрича говорит великая сермяжная правда».

«[Тишин] вздумал ввиду отсутствия Бога, а также легкомысленного поведения своей новой невесты покончить с собой, для чего ежедневно принимал на глазах у сей, впрочем далеко не пугливой особы, английскую соль, выдавая ее за цианистый калий и требуя клятв верности» [гл. 10] — ср. симуляцию голодовки Лоханкиным ради удержания Варвары.

«В Африке [Алексей Спиридонович, мобилизованный во французский Иностранный легион] исправлял дороги, чистил чьи-то сапоги, ловил негров, усмирял арабов, а проделывая все это, томился над загадкой — где же жертвенность, Христос и святая София?» [гл. 17] — «И покуда его пороли… Васисуалий Андреевич сосредоточенно думал о значении русской интеллигенции…»

«Дайте мне муку крестную» [Тишин, гл. 23] — «Может, именно в этом искупление, очищение, великая жертва…»

Столь близкое сходство двух героев подтверждает в образе Лоханкина роль элементов классического интеллигента дореволюционной формации — ведь только этот тип мог иметь в виду автор «Хуренито». К тому времени он уже вполне выкристаллизовался, «отцвел» и стал законным объектом сатирической стереотипизации.

Ближайшим литературным родичем Васисуалия является безработный интеллигент Экипажев из водевиля В. Катаева «Миллион терзаний» (1930), лишний раз показывающий, что мишенью иронии в кругу Катаева, Ильфа и Петрова был не новейший, а архетипический интеллигент; не актуальное (и опасное для власти) явление, а маска из гардероба истории, скрывающая под собой полное ничтожество. Фразеология Экипажева во многом совпадает с лоханкинской: «русский либерализм», «идеалы», «принципы», «мученичество за идею», «служить бы рад, прислуживаться тошно», «вот до чего довели бедную русскую интеллигенцию», «Радищев, декабристы, октябристы, Пушкин, Лермонтов, Жуковский» и т. п. Несмотря на эти декларации, Экипажев совершенный невежда: путает на портретах В. Белинского с Ф. Дзержинским, Ф. Энгельса с А. Помяловским, не знает ничего о А. Блоке и т. п. Как и герой ЗТ, этот персонаж живет в коммунальной квартире, держит у себя на полке энциклопедию Брокгауза-Ефрона и «поддерживает себя материально» сдачей комнаты.

Со словами «Сам Васисуалий никогда и нигде не служил» можно сопоставить — помимо цитаты «Ничем он не занимался» из пятой главы «Хулио Хуренито» (см. выше) — фразу в рассказе С. Гехта «Полет за 15 рублей», также имеющую в виду довольно жалкого и смешного персонажа: «Сам он нигде и никогда не получал жалованья» [ТД 01.1928].

Словечко «прослойка», употреблявшееся уже Лениным («прослойка рабочих», «прослойки общественных классов»), имело распространение в газетном языке: «прослойка вождей», «кулацкая прослойка деревни», «различные читательские прослойки», «выросла значительная прослойка женщин-общественниц». В применении к интеллигенции — ср. у Л. Леонова: «Социальная прослойка извергала Скутаревского как инородное тело» [Скутаревский, гл. 17]. Типично для тех лет и употребление архаизмов-канцеляризмов, переходивших в язык из речи партийных и государственных деятелей: «каковой», а также «таковой», «сей», «оный», «коего/коему/кои», «ибо», «дабы» и проч. [НМ 08.1928:169; Селищев, Язык революционной эпохи].

13//7а

Прощай, Васисуалий! Твою хлебную карточку я оставляю на столе. — Ср.: Жорж, прощай. Ушла к Володе!.. / Ключ и паспорт на комоде. — фраза, типичная для супружеских расставаний. Взята из остроумной коллекции афоризмов, объявлений, хроники и т. п., составленной одним из лучших эмигрантских писателей — Дон-Аминадо [Труды и дни (1933); см. в его кн.: Наша маленькая жизнь, 127].

13//8

…Любимый шкаф, где мерцали церковным золотом корешки брокгаузовского энциклопедического словаря. — Самая известная из русских энциклопедий, в 86 томах, изданная в 1890–1907 издательством Брокгауза и Ефрона. Была непременной принадлежностью культурного дома. О присутствии Брокгауза в библиотеках интеллигентских квартир и дворянских усадеб свидетельствуют, среди других, В. Набоков [Другие берега, Х.4], B. Каверин [Освещенные окна, 88], К. Паустовский [Время больших ожиданий, 3], C. Горный [Только о вещах, 17], А. Мариенгоф [Мой век… // А. Мариенгоф, Роман без вранья, 259]. В последнем случае, заметим мимоходом, идет речь о таком владельце Брокгауза, который, как Лоханкин, лишь претендует на интеллигентность: некий биржевик, размахнувшись, купил целых четыре комплекта, заняв им целую стену… Словарь Брокгауза был одной из регалий российского ancien regime, и превратности его судьбы часто играют роль характерных виньеток в воспоминаниях о первой четверти прошлого века. Так, в 1908–1909 «охранники по ночам раздирали тюфяки и перетряхивали 80 томов энциклопедии Брокгауза и Ефрона» [Эренбург, Люди, годы, жизнь, 1:81]. Словарь Брокгауза среди прочего брошенного имущества остается в квартирах «буржуазии» при поспешном бегстве ее за границу. А в голодные и холодные годы военного коммунизма он вместе с другой роскошно оформленной продукцией той же фирмы идет на растопку печей, уносится на толкучку, обменивается на продукты питания.

В советские годы энциклопедия эта нередко упоминается с иронией, как один из атрибутов старорежимной респектабельности, перенятой мещанами; например, на полках обывателя Василисы [Булгаков, Белая гвардия] «в зеленом свете мягко блестели корешки Гончарова и Достоевского и мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон. Уют». Тем не менее Брокгауз продолжал широко использоваться для справочных нужд вплоть до появления БСЭ, да и значительно позже. «По части энциклопедической мы, партийные, советские работники, до сих пор без особого ропота признавали «всю власть» за Брокгаузом-Ефроном и за Гранатом… Штабеля брокгаузовских кирпичей недоступно высились на полках советских редакций и школ, надменно взирая на революцию и прочие людские суеты» [Кольцов, Важный кирпич (1926),