чемпиону мира по боксу в тяжелом весе. Но теперь этот факт лишь скользнул по краешку сознания.

Томми смотрел, как преображается лицо, пока гримеры превращали его в копию Реджи Парриша, с усами, которые некогда считались неотъемлемым признаком ловитора. Несмотря на занятость совершенно посторонними мыслями он наблюдал за изменениями с профессиональным любопытством и интересом. В то же время он чувствовал странную отстраненность. Он больше не знал, кто он.

Существовал ли вообще такой человек, как Том Зейн? Не поглотил ли его целиком Томми Сантелли? Теперь он не был ни собой, ни Реджи Парришем. Кто же тогда отражается в зеркале? Что за незнакомое лицо?

Ловитор. Какой-то ловитор. Нет, не какой-то. Ловитор Марио, который, как и Реджи Парриш в свое время, несет ужасную ответственность.

Его жизнь в моих руках. Но так было всегда. На манеже всегда кто-то за кого-то в ответе. Я всегда это знал. Почему же это меня так удивляет?

Ему вспомнились слова Барта о суициде. Марио не мог планировать нечто подобное. Во всяком случае, сознательно. Он высмеивал Анжело за пристрастие к церкви и больше не ходил на исповедь, но все-таки в душе оставался истинным католиком. Некоторые вещи не меняются. Нет, он не планирует самоубийство. Но, быть может, надеется.

Тут Томми заледенел, потому что в мыслях пронеслось непрошеное: «Возможно, нам обоим было бы лучше в ином мире…» Нет. Нельзя так думать. Ни на минуту. Ни на секунду. Я должен что-то предпринять. Но что, Господи? Этот зов был ближе всего к молитве за всю его жизнь.

Марио опоздал — сильнее, чем когда-либо позволяли себе Сантелли. Он со Стеллой, загримированные, присоединились к Томми у подножия аппарата буквально за секунду до того, как киношники закончили возиться с прожекторами. Анжело тихонько раскачивался в ловиторке, на нем тоже был серебристо-белый костюм, и Томми с изумлением увидел, что Анжело осветлили волосы.

— Да, так, — командовал он осветителю. — И если сдвинешь хоть на полдюйма, будешь ответственным.

Он спрыгнул с трапеции и аккуратно, но не зрелищно упал в сетку. Потом подошел к краю и кувыркнулся вниз.

— День добрый, синьор Марио. Я уж думал, ты не появишься.

— Здесь я, здесь…

Марио возился с клейкой лентой на запястье.

— Давай я, — сказал Томми. — У тебя никогда не получается затянуть как надо.

Взяв ленту, он вдруг понял, что за годы в армии чаще всего вспоминал именно это — мелкие рутинные обязанности, вроде той, чтобы перед каждым шоу уверяться, что уязвимые запястья Марио надежно защищены.

— Сожми кулаки, — сказал Томми и принялся наматывать ленту, чувствуя на себе взгляд Анжело.

Тот подошел к ним с деловитым видом.

— В общем, такая история, Мэтт, — отрывисто сказал он. — Я всю ночь сидел на телефоне с Калифорнией. Все улажено. Они сумеют сделать монтаж неудавшегося сальто в лаборатории. У нас много пленки с неудачным тройным, а я изобразил падение с растяжек на пол.

Марио открыл рот, но Анжело не дал ему спорить.

— Все готово. Утром я трижды упал на маты. Все отснято, и есть достаточно страховочных кадров. Все сделано, Мэтт, можешь больше не переживать по этому поводу.

Марио выдернул запястье из рук Томми и приготовился бушевать, но Анжело жестом заставил его молчать.

— Спорить нет смысла. Все уже снято, закончено и сложено в коробку. Больше не о чем волноваться. Все.

Глаза Марио пылали, незакрепленный конец ленты комически свисал с запястья.

— Какого дьявола, Анжело? Так завидуешь, что даже этого мне не позволяешь? Или считаешь, что я боюсь?

— Конечно, боишься, — спокойно сказал Анжело. — Ты всегда боялся каскадерской работы, а когда люди боятся, они убиваются. Я знаю об этом все, помнишь? Не дури, Мэтт. Это тебе не тест на храбрость и не соревнование. Это моя работа, и я ее сделал. А ты приступай к своей и не строй из себя примадонну.

«Упс», — подумал Томми.

Небрежный тон Анжело уязвлял почище всяких издевок. Марио побелел под слоем грима.

— Пошел ты к черту! Никакого монтажа! Парриш сделал это, я понял, как, и собираюсь проследить, чтобы все было как надо… без обмана! Прочь с дороги, Анжело! Я не боюсь и докажу это тебе раз и навсегда!

— Боже мой, Мэтт, я же сказал, все уже снято…

Марио схватился за лестницу. Анжело дернул его назад. К этому времени вокруг уже собралась небольшая толпа. Из-за спин операторов вышел Мейсон и остановился, уперев руки в бока.

— Что на этот раз, Анжело? Ваш проклятый союз испортил первый фильм про Парриша. Этот тоже собираетесь испортить?

Все еще сжимая Марио за руку, Анжело хмуро ответил:

— Этот человек не является опытным каскадером. У меня есть право запретить исполнение трюка, для которого он недостаточно компетентен.

— Боже, он лучший гимнаст… ты сам мне говорил!

— Так и есть. Лучший гимнаст. Я учил его, и я знаю, что он может, а что нет. Его наняли летать, а не дублировать падения. Это мое дело, а не его…

Марио вырвал руку и вызверился на Анжело:

— Не смей говорить, что я могу и чего не могу! Ты даже больше не в номере, ублюдок!

Глаза Анжело полыхнули гневом, но лицо сохраняло невозмутимость.

— Ты теперь в моем профсоюзе, Мэтт, и в этой профессии тебя даже любителем не назовешь. И я буду говорить, что ты можешь и что не можешь. Твое дело — полет, вот и летай.

Он повернулся к Мейсону.

— Можете позвонить в калифорнийский офис, если хотите. Ночью я провел три часа, улаживая это дело. Все решено, трюк сделают в лаборатории.

Марио взял себя в руки. Томми не решался и слова сказать, чувствуя старую мертвенную тишину, возникающую посреди его приступов ярости, тишину, возвещающую о бешеном шторме.