Так вот, именно такие чувства я испытываю к госпоже Шушаре.

Ты хочешь знать причину этого, Лё? О, дело всего лишь – но как мне дорого это «всего лишь»! – в том, что она освободила меня от докучной возни с наказанными девочками, которую я – признаюсь, наконец, в этом – исполнял без должного старания, как бы отбывая повинность. Безупречная работа госпожи Шушары дала мне силы и время сосредоточиться на моём истинном предназначении – на наказании мальчиков.

Более того! Именно наблюдения за стилем и манерой работы госпожи Шушары навели меня на новые и глубокие – не побоюсь этого слова – мысли, которые я изложил в обширном эссе «Розга, Хлыст, Ремень: вечное золотое переплетение». Я написал этот текст – который, надеюсь, займёт достойное место среди прочих моих трудов, посвящённых данной теме – всего за сутки, в приступе духовной инспирации того самого свойства, о котором хорошо сказала Цветаева: «дуновение вдохновения». Именно вдохновение – «лёгкий огнь, над рогами пляшущий» – двигало моим пером, когда я писал строки о чисто внешнем, душевном страхе самки перед болью и глубоко интимном, духовном ужасе самца перед тем унижением, которое несёт страдание. Ибо самка, по природе своей низкая, унижена быть уже не может, а подлинно унижен и сломлен может быть лишь самец, особенно молодой самец, то есть мальчик. Именно унижение истязуемого мальчика вдохновляет подлинного педагога, который принимает судороги распластанной, раздавленной души ребёнка и как вернейшее орудие воспитания, и как сладостную награду за свои труды… Но прости меня, Лё, я вновь увлёкся любимой темой. У нас ещё будет время и повод поговорить об этих интереснейших вещах – но сейчас моим пером водит долг и ничего кроме долга.

Итак, никаких внятных претензий к госпоже Шушаре у меня нет. Напротив, я искренне восхищаюсь ею, как ценнейшим сотрудником, и благословляю тебя за такое приобретение.

И всё же, Лё! Меня терзают смутные сомненья! Не подкреплённые ничем, кроме моего многолетнего педагогического опыта.

Через мои руки прошло столько разнообразных существ, что я volens nolens научился различать по их виду и поведению некие важные для педагога признаки. Это касается, в числе прочего, признаков вины, сокрытия тайны и вынашивания дурных замыслов. Я не могу ясно и отчётливо объяснить, в чём именно заключаются они – а если бы смог, то вошёл бы в историю педагогики в совершенно ином качестве, нежели то, на которое я ныне смею претендовать. Увы, речь идёт о тонких, еле заметных моментах, постигаемых лишь интуитивно. И всё же я отчасти владею этим немым языком. Я зачастую различаю в смиренном льстеце признаки скрываемой вины, на лице покорного и прилежного ученика затаённую злобу, во взгляде тихони – след задуманной им дерзкой шалости. В подобных случаях я провожу своё собственное дознание и редко оказываюсь неправ.

Так вот, дорогой Лё, нечто подобное я подмечаю и за нашей новой сотрудницей. И меня это беспокоит – чем дальше, тем больше.

В чём конкретно я обвиняю Шушару? Увы: не знаю! У меня нет ни улик, ни доказательств, ни даже гипотез. Я не имею ни малейшего представления, в чём состоит её вина, прошлая или будущая. И всё же у меня сложилось стойкое впечатление, что она нечто скрывает, ожидает чего-то, а также таит в себе намерения, о которых мы и не подозреваем. У неё это на морде написано.

Кто порекомендовал тебе эту сотрудницу, Лё? Чем обосновал свою просьбу? Что вообще известно о её прошлом?

Умоляю, Лё, отнесись к моим словам серьёзно. Мы обитаем в храмине из брения, которой основание прах. Иными словами, наше с тобой благополучие зависит от репутации школы. И если она пошатнётся, наши надежды истребятся скорее моли[28].