меня и убил. А ещё я обязан тебе за то, что ты открыл мне бенгардийские тайны, не все, но… Те, в которые ты меня посвятил, – их достаточно, чтобы понять, что делать дальше с жизнью. Можешь метнуть в меня молнию с неба, но я решил, как с ними поступлю: я понесу их в мир. Но прежде я хорошенько подумаю, как сделать так, чтобы никто от этих знаний не пострадал, об этом не волнуйся.

И я должен кое в чём тебе признаться. Подвёл я тебя, Алатар, сильно подвёл… Потерял твою сумку с живой и мёртвой водой, ну, то есть как потерял: её у меня отнял Цингулон, когда меня обыскивал отряд, а что с ней было дальше – остаётся только гадать. Я вспомнил о ней слишком поздно. А может быть, теперь для тебя и это тоже чепуха и суета. Но я чувствую перед тобой свою вину.

Репрев обещал помочь, но… он оставил нас после того, как дал показания Кабинету: ушёл в уединение на какую-то заброшенную планету, не дав нам обратного адреса. Но я ему верю, верю, как никому другому, он изменился и, если обещал – обязательно поможет! А может, и не изменился, а стал тем, кем был всегда. И я его понимаю: ему нужно время, чтобы поразмыслить над всем, привести мысли в порядок. Когда Репрев давал на суде показания, я первый раз в жизни увидел, как применяют искренник. По-настоящему, а не как воображал себе наш полуартифекс. Но я не сомневаюсь, что он и без всякого искренника сказал бы правду и только правду! Вопрос в том, кто бы поверил в его историю: достаёт он, значит, такой перед армией Кабинета самого Цингулона, генерала отряда, как кролика из шляпы, и сбегает с ним на Луну. Они о чём-то там мило беседуют, а потом генерал таинственным образом исчезает. Вернее, его выкрадывают, со слов Репрева, у него из-под носа двое смилланян. А ещё этот доброжелатель, который Посланник, который благодетель отряда… Уф, голова идёт кругом! Так вот, искренник попросту поднесли к груди, и он испарился, а Репрев рассказал всё, даже то, о чём его никто не спросил. Например, что как-то в детстве он съел мотылька, и потом его ещё долго дразнили «Мотыльком». Ну, и про свою дурную привычку тоже не умолчал – я про привычку грызть кости, если что. Как ты уже догадался, Репрева оправдали. Наш полуартифекс, оказывается, не только вызволил тех кинокефалов и феликефалов из тюрьмы Цингулона, но ещё и лисёнка спас! Теперь Агнес… так, кажется, её зовут, живёт с его соседкой, Ариадной.

А с теми заключёнными, конечно, анекдот вышел – и грустно и смешно: Репрев их перенёс за сорок километров от больницы Аралеза. Пришлось добираться на перекладных. И командовала всем Агния. Представляешь, какая она злая была? Пока добрались, всем, кто если на что-то и жаловался, стало хорошо. Но с ними были двое тех, кого уже нельзя было никак спасти… Поэтому и грустно и смешно. Но тебе не кажется, что мы и должны смеяться над смертью, показывая этим, что она нам не страшна?..

У Репрева болит совесть, это он мне сам сказал. И он просит у тебя прощения, Алатар. А ещё Репрев сказал, что все добрые дела отныне будет посвящать тебе.

Мы захоронили здесь твои останки, под памятником. Из-за самолюбия. Когда мы скорбим – мы плачем только по себе. Вот зачем тебе сейчас мои слёзы? Никто бы не хотел, чтобы те, кого он любил, плакали по нему, если только любовь была истинной. Любимые должны плакать только слезами радости. Мы же плачем по ушедшим, потому что уверены, что мир крутится вокруг нас одних. О, а эта сакраментальная фраза: «Как я буду дальше без тебя жить!» – пропитанная самолюбием, как маслом пергаментная бумага, в которую в пекарнях заворачивают сдобу. И мы вводим в нашу жизнь трагедию смерти, чтобы в ней было больше… живости.

Для нас, живых, есть только чужая смерть, а своя значит столько же, сколько и рождение. Рождаются такие, как Цингулон, умирают такие, как ты, Алатар. Выходит, жизнь и смерть – ничего не значат. Вселенная не схлопнется без нас, не встанет на месте. Всё будет как всегда. Только ты этого уже не увидишь. Не оттого ли я с тоской и тревогой смотрю на старые чёрно-белые фотографии? Потому что я вижу на них только то, что мир отлично справляется и без тебя, а значит, существует большая вероятность, что миру и дальше будет неплохо.

Похоронить тебя под хрустальным глобусом, а не следовать бенгардийским обычаям, – тоже самолюбие. Я сделал этот памятник местом наших свиданий. Потому что тебе уже всё равно. Памятник, кстати, – задумка Агнии, её надо благодарить. За один жалкий месяц поставили.

У тебя такие большие кости – какое же у тебя большое сердце, Алатар…

Могу я кое о чём тебя попросить? Пореже являйся ко мне во снах, хорошо? Все сны, связанные с тобой, тревожные, после них я просыпаюсь беспокойный и весь день хожу в какой-то болезненной задумчивости. А если уж приходишь, то приходи-ка ты лучше в хороших снах. Ты совсем меня замучил своей сердитой мордой. Да всё я понимаю – не совсем это твоя морда, но ты один, кто сможет помочь мне с этой напастью.

Кстати, я попросил Агнию взять в библиотеке одну книгу: «Бенгардийский дом». Народное творчество. Конечно, в переводе. О том, как подобает себя вести бенгардийцу, и обо всём таком. Я хочу стать таким, как ты. Я хочу стать настоящим бенгардийцем.

Агния очень скучает по Репреву. Прямо мне она об этом не говорит, но я вижу, что скучает. Я стал тонко улавливать её настроение, словно наши души, наконец, соединились. А может, я себе это всё, как всегда, придумываю. И по тебе она, конечно, тоже скучает, и по Умбре. Мы мало говорим с Агнией об Умбре. И, наверное, оно и к лучшему. Её лицо всегда покрывается морщинами после этих разговоров, и она ещё долго потом сама не своя. А я теперь и зимой и летом ношу шарф Умбры, который мы нашли рядом с твоим телом. Вот он и сейчас на мне.

Кстати, Примарий наградил нас маленькой квартиркой на острове, и теперь мы живём с Агнией вместе. Агния всё равно не смогла бы жить в стенах, где всё ей напоминало об Умбре. Да и я – тоже. Но думаем перебраться на Терция-Терру. Я