и после этого у них не хватило сил, чтобы достичь согласия с центристскими партиями. Если бы в 1926 г. дело дошло до Большой коалиции, то она, возможно, смогла бы решить проблему, с которой не смог после 1928 г. справиться кабинет Мюллера: санировать государственные финансы.

Фатальными были также последствия отказа в конце ноября 1922 г. вновь объединенных социал-демократов под давлением бывших «независимых» от вступления в Большую коалицию с участием Немецкой народной партии Густава Штреземана. Правительство, созданное на широкой парламентской основе, очевидно, едва бы проводило такую рискованную политику, как буржуазное правительство меньшинства Куно, которое было назначено рейхспрезидентом Эбертом по решению его партийных товарищей. Германия должна была сначала оказаться на краю финансовой, экономической и политической катастроф, чтобы в августе кризисного 1923 г. все же была сформирована Большая коалиция под руководством Густава Штреземана. Но тот опыт, который СДПГ получила во время двух с половиной месяцев управления страной в составе «команды», имел, скорее, эффект самоустрашения: в течение четырех с половиной лет, вплоть до осени 1928 г., самая большая демократическая партия не участвовала в правительственных коалициях на уровне рейха.

Коалиционная политика на уровне рейха осложнялась еще и тем, что конституционные партии — СДПГ, Центр, Немецкая демократическая партия — уже в ходе первых выборов в рейхстаг в июне 1920 г. утратили большинство, выпавшее на их долю в январе 1919 г. в ходе выборов учредительного Национального собрания. С этого времени правительство парламентского большинства было возможно сначала только в виде Большой коалиции с включением изначально монархической Немецкой народной партии, а начиная с 1924 г. — в форме правой коалиции от Центра до немецких националистов. Как один, так и другой тип правительства были чреваты конфликтами: если Большая коалиция угрожала распасться из-за спорных экономических и социально-политических вопросов, то камнем преткновения для правых кабинетов становились проблемы внешней политики и культуры. Буржуазные правительства меньшинства, в свою очередь, были весьма хрупкими образованиями: они могли утвердиться только в том случае, если им оказывали поддержку партии, не вошедшие в правительственную коалицию, как правило — СДПГ.

Веймарская республика едва ли просуществовала бы 14 лет, если бы Пруссия не развилась после 1920 г. в некую разновидность образцового республиканского государства. Здесь социал-демократы и буржуазные центристы годами проводили сравнительно единодушную и успешную совместную политику; здесь с противниками и ненавистниками демократии боролись с такой энергией, которую едва ли можно было встретить в какой-нибудь другой федеральной земле. Успешное использование Пруссией возможности для развития республиканской демократии во многом было обусловлено радикальным изменением избирательной системы вследствие революционного перелома ноября 1918 г.: переход от трехклассного избирательного права к всеобщему, равному и тайному голосованию сделал здесь возможным становление нового «политического класса». В рейхе, который тогда же перешел от всеобщего и равного избирательного права «только» для мужчин к действительно всеобщему и равному голосованию, цезура 1918–1919 гг. была в этом отношении намного менее глубокой, а преемственность в формировании ведущих парламентских слоев — соответственно гораздо большей{617}.

Персональной преемственности сопутствовала определенная преемственность политического поведения. В ноябре 1926 г. Пауль Леви, к тому моменту уже давно вернувшийся в лоно социал-демократии бывший председатель КПГ, классическим образом выразил «левое» понимание правильного соотношения между правительством и парламентом: «Демократия и республика четко знают только две вещи: правительство, которое управляет, и парламент, перед которым правительство ответственно… Правительство и парламент должны противостоять друг другу свободно, открыто и независимо: их противостояние, а при известных условиях и борьба, являются жизнью демократической республики»{618}.

Леви говорил о демократической республике, но мыслил в категориях конституционной монархии. В ней правительство и парламент были независимы друг от друга. Напротив, в парламентской демократии правительство зависит от доверия парламентского большинства. Не правительство и парламент противостоят здесь друг другу, а правительственное большинство и парламентская оппозиция.

В Германии, с ее партийным многообразием, когда ни одна из партий не располагала большинством мест в рейхстаге, это означало необходимость коалиции. Если марксисты-демократы, как Пауль Леви, не хотели принимать подобную логику, то они лишь отчасти придерживались немецкой традиции. II Интернационал на своем Амстердамском конгрессе в 1900 г. в принятой им «резолюции Каутского» сформулировал решение, согласно которому социалисты могли принимать участие в буржуазном правительстве только в том случае, если речь шла о «временном и чрезвычайном крайнем средстве в тяжелом положении». Французские социалисты придерживались этой доктрины, за исключением интермедии «union sacree» в годы Первой мировой войны, вплоть до образования правительства Народного фронта в 1936 г., последовательно отклоняя коалиции с буржуазными партиями. В сравнении с такой позицией немецкие социал-демократы оказались чрезвычайно восприимчивыми к новым реалиям и более гибкими политиками. Но они и должны были быть таковыми, т. к. в отличие от Франции времен Третьей республики парламентская демократия в Германии находилась под постоянной угрозой, если социал-демократы и умеренные буржуазные партии не были готовы или способны вступать в коалиции друг с другом{619}.

Трудности, которые многие левые демократы испытывали с государством Веймара, были тесно связаны с историей его возникновения. Изменения, привнесенные революцией 1918–1919 гг. в общественное соотношение сил, не соответствовали ожиданиям большинства рабочего класса. То, что стрелки немецкой политики были в этот период переведены неправильно, казалось многим наблюдателям уже в то время. Спустя несколько месяцев после взятия Гитлером власти, 23 сентября 1933 г., Рудольф Гильфердинг, принадлежавший в 1918 г. к независимым социал-демократам, писал Карлу Каутскому, еще одному бывшему «независимцу»: «Наша политика в Германии начиная с 1923 г. в целом без сомнения жестко определялась ситуацией и не могла быть другой. Однако в период начиная с 1914 г. и уж тем более с 1918 г. и до капповского путча политика была гибкой и именно в это время были совершены главные ошибки. Это мы утверждали уже тогда и нам нет нужды брать свои слова обратно теперь». Спустя четыре месяца мнение Гильфердинга стало официальной точкой зрения партии. В написанном им «Пражском манифесте» СДПГ в изгнании в январе 1934 г. в отношении революции 1918–1919 гг. говорилось следующее: «То, что она практически в неизменном виде переняла старый бюрократический аппарат, было тяжелой исторической ошибкой, которую совершило немецкое рабочее движение, дезориентированное войной»{620}.

Вердикт Гильфердинга резюмировал то, что с начала 1960-х гг. стало не совсем бесспорной, но тем не менее преобладающей интерпретацией немецкой революции 1918–1919 гг. в исторической науке. Новое видение истории, подкрепленное рядом исследований, сменило царившее до этого мнение, классическое выражение которого приведено Карлом Дитрихом Эрдманом в 1955 г.: в 1918–1919 гг. речь шла о ясной альтернативе, а именно или о «социальной революции в союзе с силами, стремившимися к пролетарской революции, или о парламентской республике в союзе с такими консервативными силами, как старый офицерский корпус».