— Я отомстила за тебя, мама Рита, я отомстила за тебя, ты знаешь. Я никогда тебя не забуду.

К тому времени я стала гораздо сильнее, гораздо решительнее. Ненависть подарила мне крылья.

Гнев помогал мне идти, я больше не чувствовала боли в спине. На протяжении нескольких дней злость толкала меня вперед. Я была убеждена в том, что смогу уничтожить любое препятствие на своем пути. Это была иллюзия — единственный доступный мне способ заглушить страдание.

Несомненно, это был также и траур по моей маме, который мне не пришлось носить. На всю оставшуюся жизнь он окутал меня яростью, направленной против людей, против их надругательства над природой и войн. В некоторой степени я тоже умерла. Маленькая девочка, которая шла вперед, совсем отвернулась от людей. Я питалась внутренностями мертвой лошади, спала под грудой опилок и стружек, забиралась в покинутые берлоги, грызла все, что могла найти, пила дождевую воду и научилась стоять с подветренной стороны, чтобы не обнаружить свое присутствие.

На моем пути оказалась железная дорога, которая, судя по компасу, вела на восток, и я пошла по ней, все время будучи настороже. Порой воровала в полях и внимательно следила за стаями ворон, чтобы найти падаль. Я питалась ею довольно долго. Прежде мне случалось утолять голод и не такими способами.

Я была покрыта язвами, кожа потрескалась. Ноги мои больше не были ногами, я шла, загнув пальцы к подошве, мне приходилось обкусывать ногти, чтобы они не вошли в плоть. Я шла, чтобы идти и чтобы выжить, как бесконечно одинокий зверь. Иногда я обращалась к смерти; в моих кошмарах она выглядела как дама в черном, которая когда-то пришла за мной. Я проклинала смерть за то, что она забрала мою маму-волка и оставила меня одну на целом свете. Я стала волком, я бежала на восток уже без особой надежды.

Мне пришлось отойти от железной дороги. Я услышала голоса и выбрала путь, который уведет меня как можно дальше от них. Меня почуяла собака, она побежала за мной — видимо, я пахла волком.

Пес останавливается перед зарослями кустов, зарывается в них носом, виляет хвостом, потом выбирается оттуда и снова залезает. Я думаю о звере, попавшем в ловушку, о возможной пище и забираюсь в кусты дальше собаки. Раздвигаю листья. Человеческое тело, мужчина лежит пластом, спина голая, на ней вырезана звезда. Ужасно. Собака облизывает его, тычется мордой в голову. Я отодвигаю ветки, пытаюсь перевернуть его лицом ко мне, он худой, вряд ли тяжелее меня. Мне удается положить его на бок, и я различаю на его груди еще один рисунок, покрытый запекшейся кровью, очевидно сделанный ножом, как вырезают на коре деревьев. Это свастика.

Пока я шла по Польше, мне уже случалось натыкаться на трупы солдат. Они не произвели на меня впечатления. С тех пор как умерла моя волчица, люди ничего для меня не значили. Я задерживалась только для того, чтобы выяснить, есть ли на погибшем что-нибудь полезное для меня. Иногда я забирала обувь, но моего размера никогда не было, поэтому я быстро выбрасывала ее. всегда брала ножи, их у меня уже было много, но одежду не трогала, ее запах внушал мне отвращение. Иногда меня привлекали блестящие вещи: медные пуговицы, часы или кольца. Они становились моими маленькими сокровищами, я играла с ними, как раньше играла с камешками, и быстро теряла. А вид этого тела пугает меня (звезда Давида, свастика, вырезанная на коже) — я не осмеливаюсь трогать его. Эти страшные кровавые отметины. Когда уже собираюсь уходить, слышу стон: мужчина еще жив.

Он открывает глаза, я испуганно отскакиваю назад. Я боюсь этого живого мертвеца.

А он смотрит на меня, глаза у него расширяются, становятся огромными, я вижу, как движутся его губы, он говорит что-то на незнакомом языке. Я показываю жестами, что не понимаю, и он говорит снова, мне кажется, что он перепробовал несколько языков — и я опять ничего не поняла, кроме последних слов, произнесенных с иностранным акцентом.

— Немцы. Не забыть. Не забыть.

Мне кажется, что я услышала именно это, он с трудом выталкивал слова губами, пытался подтянуть руку к груди, чтобы показать еще одну рану, расположенную выше. Пуля разорвала плоть.

Значит, это сделали немцы. Я подошла к нему, чтобы взять за руку, он судорожно сжал мою так сильно, как мог, и каждый раз, когда я пыталась высвободиться, он тянул меня к себе и произносил слово «Марек». Его глаза не отпускали меня, словно он хотел сказать мне еще что-то очень важное. Он все время повторял «немцы», а еще — «праздник», «грузовик», «ждать», «все убиты» и в конце — «Я Марек». И главное — «Не забыть».

Так я поняла, что у немцев был праздник, они пытали людей, потом загнали их в грузовик и всех убили. Немцы и грузовики всегда вместе, потому что немцы ловили людей на грузовиках. Тайна крылась в слове «праздник». Какой праздник может заканчиваться пытками и смертью?

Но сам Марек не умер. И я осталась, я бы не осмелилась сбежать от этой изрезанной груди, огромных глаз. Я не понимала смысл этой пытки. Я уже видела мертвых солдат и людей, но их не мучили. Была война, и были трупы, я видела их совсем близко, потому что укрывалась на границе леса и деревни. Но я ничего не знала о пытках. «Не забыть…» Быть может, на плохом французском он хотел сказать «Не оставляй меня»? Но я ясно слышала «Не забыть». Он повторил это несколько раз.

Я не должна была забыть Марека. Я осталась с ним до конца.

Я укрыла его листьями, как маму Риту, — те же самые действия: закрыть, спрятать смерть. Я не могла сделать ничего другого и теперь снова проклинала смерть, я разговаривала с ней все время…

— Уходи отсюда! Проваливай с моей дороги! Не подходи ко мне! Ты воняешь!

Даже сегодня из глубин памяти яркими вспышками внезапно возвращаются образы тех дней. Если меня мучают кошмары, то я вижу в них Марека, мою волчицу и многих других, и мне приходится с криками прогонять их в ночи.

Я снова шла по лесу, среди деревьев, кажется берез. Я больше не выходила из чащи, я чувствовала присутствие людей, даже на небольших дорогах я натыкалась на следы колес. Мне едва удалось ускользнуть от колонны грузовиков. Немцы были повсюду. Они были в каждой стране.

Выбравшись на поляну, я обнаружила маленькие белые колокольчики, похожие на те, что я уже видела в Бельгии: ландыши! Ими пахли мамины волосы. Я зарылась в них носом, чтобы почувствовать ее запах. Посреди ковра из ландышей бегали муравьи, я смотрела на них и говорила себе: «Если я наступлю на них, они умрут. У меня есть власть над жизнью и смертью…» И я перевернулась, запрокинув голову к небу:

— И ты, Бог моей матери, ты делаешь то же самое, так? Ты топчешь нас, не зная, хорошо это или плохо!

Вот что очаровало меня в этих маленьких насекомых: они суетились, не зная: я могу их убить, как убивали людей, как убивали повсюду, как убивают здесь, наугад. Тогда я сказала себе: «А я убежала от смерти, мне везет».

Сколько времени я зачарованно наблюдала за ними? Не знаю. Время оставалось для меня неизвестным. Я знала пространства, дороги, леса, равнины, горы и реки, но не течение времени. Старой женщине, которой я стала, трудно собрать воспоминания детства. Говорят, когда люди стареют, они легче забывают настоящее, чем прошлое. Я не забыла ничего о прошлом, не забываю ничего о настоящем, но прошлое состоит из таких горестных осколков, что часто я вижу их в порядке причиненной мне боли, а не по хронологии. Мой мозг сохранил четкие образы некоторых мест, слова некоторых людей. Я снова вижу деревья, которые полюбила так, как можно любить родителей. Я обнимала и крепко сжимала огромные стволы, перед ними я молилась, у них просила защиты. Я хорошо помню эти деревья, они входят в мой семейный альбом, так же как и волки, насекомые и птицы.