наверху забегали люди, раздались автоматные очереди, потом истошные крики – кажется, это Шульц отдавал приказы. Мазур замер. Это что, черт возьми, такое там творится?

Перестрелка наверху длилась совсем недолго, через полминуты все стихло.

Лейтенант поднялся, не зная, как ему поступить. Интуиция говорила, что ничего хорошего стрельба ему не сулит. Сегодня всякая неожиданность только усложняла его существование – такой уж, видно, несчастливый выпал день. Кто и зачем стрелял наверху, по-прежнему ли эсэсовцы в доме, или покинули его, но самое главное – что теперь делать? Вопрос этот, однако, решился сам собой. Над головой раздались тяжелые шаги, загремела, открываясь, крышка погреба, и в темноту пролился свет от электрического фонаря. Секунду лейтенант стоял ослепленный, потом увидел, что в погреб заглядывает, наклонившись, незнакомый капитан в форме вермахта.

– Рус, сдавайся, – весело сказал капитан, поигрывая револьвером.

– Выкуси, – механически отвечал Мазур, заняв оборонительную позицию и выставив перед собой кусок доски.

Наверху раздалось неожиданно веселое ржание. Лейтенант заморгал глазами: только сейчас до него дошло, что капитан говорил по-русски чисто, без акцента. Это что значит? Это свои, что ли?

– Свои, свои, – засмеялся капитан. – Давай лапу, боец, поди, всю задницу отморозил в этом подвале…

Спустя минуту лейтенант сидел за столом на кухне, окруженный бойцами отряда зафронтовой разведки, который по счастливой случайности работал в окрестностях, как раз когда туда явился Шульц со своими эсэсовцами и пленным лейтенантом. Наручники были сняты, ему наконец дали попить и поесть по-человечески.

– Ну, фашисты – ладно, а как же вы про меня узнали? – счастливо спрашивал Мазур, давясь молоком, которое ему щедро подливала в кружку пани Ханна.

– Анечка посигналила, – отвечал капитан Северин, обласкав хозяйку хутора взглядом. – Она у нас тут глаза и уши, без нее бы мы уж сто раз, наверное, погибли. Но мало того – она и тебя спасла.

– Так я, значит, должен ей спасибо сказать, – проговорил лейтенант, неловко взглядывая на пани Ханну.

– И скажешь, – отвечал Северин, – даже не сомневайся. А пока, старлей, покажи-ка мне свои ладони…

Немного удивленный неожиданной просьбой, Мазур протянул капитану руки. И тут же на запястьях его защелкнулись наручники.

– Да вы что, очумели? – Он попытался вскочить, но стоявший за спиной сержант навалился ему на плечи, прижал к столу так, что он вдавился щекой в столешницу.

– Сиди, не рыпайся, – сурово велел капитан, пока сержант обхлопывал его с головы до ног. – Наши браслеты покрепче фашистских будут, так просто не сбросишь.

Мазур побагровел от ярости.

– Товарищ капитан, вы в своем уме? Вы понимаете, что вы творите? Предупреждаю, вам придется отвечать за самоуправство!

– Не ссы, лейтенант, надо будет – отвечу, – небрежно проговорил капитан и, перехватив встревоженный взгляд пани Ханны, успокаивающе кивнул ей: – Ничего, Анечка, все в порядке, так надо. Этот гад – изменник и предатель родины, он перешел линию фронта, чтобы сдаться врагу. Но благодаря тебе мы его отловили, так что теперь все будет хорошо.

Глава шестая. Умри ты сегодня

Май 1945 года, Севвостлаг, прииск «Лучезарный», Магаданская область

«Черный ворон» с заключенными неожиданно забуксовал на скользкой грунтовке. Вертухаи вылезли первыми, пинками и прикладами погнали зэков наружу, велели выталкивать машину вручную.

– Ничего, хотя бы кости разомнем, – шутил Мазур, вылезая из машины.

– Разомнешь ты кости – в гробу, – угрюмо отвечал бытовик Спасский.

Спасский был человек опытный, побывал не только в тюрьме и на пересылке, но и в лагере.

– Ну, как там, в лагере? – заискивающе спрашивали первоходы из интеллигентов, которых здесь почему-то звали иван иванычами. – Наверное, все-таки получше, чем в тюрьме? Все-таки открытое пространство, свежий воздух…

– Воздуха там много, – кивал Спасский. – Надышитесь до смерти.

Спасский не врал – большинство из тех, кто был осужден и попал в систему приисков «Дальстроя», в которую входил Севвостлаг, не доживали до освобождения. Меньше месяца требовалось, чтобы здоровый молодой человек, работая по шестнадцать часов на лютом морозе, превращался тут в доходягу – медленно умирающего дистрофика в лагерных обносках, неспособного выполнить даже треть от нормы. Все знали: не выполнишь норму – получишь не полную пайку, а триста грамм хлеба, на которые живешь как можешь, а точнее сказать, как можешь умираешь.

Мазуру и его товарищам по этапу повезло – в лагерь они прибыли не зимой, а поздней весной, как раз когда начинался так называемый золотой сезон. Знающие люди говорили, что здесь, на Колыме, зимой холод бывает свирепее, чем в девятом круге Дантова ада. Зэк со стажем легко определял температуру буквально на глаз, без приборов. Если на улице морозный туман – это сорок градусов ниже нуля. Если дыхание шумное, но дышать не трудно – сорок пять. Если начинается одышка – пятьдесят градусов. Проще всего определялась температура ниже пятидесяти пяти: плевок замерзал на лету.

– Да, весной не холодно, – согласился Спасский, краем уха выцепив разговоры товарищей по несчастью. – Вот только лучше бы холодно было. Потому что дохнуть будете на золоте, а эта смерть пострашнее смерти от холода.

Знающие люди могли бы поправить Спасского. Была, была на рудниках смерть более страшная, чем на добыче золота, то была быстрая и мучительная смерть на урановых рудниках. Вот только рассказать об этом было некому: добыча урана еще только начиналась на приисках «Дальстроя», и большинству заключенных еще только предстояло узнать, что это такое. Полтора-два месяца работы – и человек умирал в страшных мучениях, потому что, разумеется, никто ему не давал ни защитной одежды, ни респираторов, ни другого жизненно необходимого инвентаря.

Спасский, впрочем, мог говорить что угодно – новички не очень-то ему верили. Так уж устроен человек, что всегда надеется на лучшее, всегда верит, что уж эти-то мучения были последними, что вот тут-то он и избыл самый нижний, самый жестокий круг ада, а дальше будет легче, будет спокойнее. Особенно в это верилось иван иванычам, интеллигентам, в своих институтах и конторах живших как у Христа за пазухой и не знавших тяжелого физического труда.

После следственной тюрьмы, после вонючей пересылки и тяжкой езды в столыпиных по бескрайней нашей отчизне они наконец попадали в более или менее постоянное место, где, как им представлялось, жизнь их обретала черты устойчивости. И было им невдомек, что настоящие ужасы начнутся именно сейчас, здесь, на суровой колымской земле, так богатой на ископаемые и так бедной на людей.

Печально известный трест «Дальстрой» руками заключенных добывал здесь так необходимые для страны олово, вольфрам, кобальт, свинец, цинк, серебро, молибден, мышьяк, сурьму, ртуть, марганец, железную руду и многое другое. Но главным объектом добычи, конечно, было золото – с него начиналась лагерная Колыма и им должна была закончиться.

«Дальстрой» был образован в ноябре 1931 года, а уже в феврале 1932 на пароходе «Сахалин» сюда прибыло руководство треста и первые заключенные.

В 1940–1944 годах «Дальстрой»