никакой очной ставки с отсутствующим Гороховым организовать он не мог. Горохов в лучшем случае был мертв, а в худшем – находился в зоне расположения вражеских войск.

Врать, врать в каждом слове, не соглашаться ни с одним обвинением, не облегчать задачи следователям – вот какую тактику избрал Мазур. Даже если все-таки обвинят его, даже если расстреляют, все равно совесть его будет чиста: он себя не оболгал, не закапывал сам себя в могилу живьем.

Так толком ничего и не добившись, отправили его из штаба армии в Лефортово, в следственную тюрьму, надеясь, что уж там его точно расколют и при правильном методическом подходе он быстро станет сговорчивее. Однако старлей и тут не проявил никакой сговорчивости и уперся рогом, не желая ничего признавать. Вот тут-то он сполна изведал карцерных радостей, о которых, в силу своего упрямства, знал он побольше, чем профессор Рождественский.

Карцер оказался такой вещью, которую можно было выдерживать только до поры до времени, и то будучи молодым и здоровым человеком. Там царил постоянный холод, не выше десяти градусов, и промозглая сырость. При этом, как будто мало было естественной сырости, ее еще добавляли искусственно, заливая пол карцера водой. Из еды заключенному в карцере перепадает только вода и хлеб два раза в день, а больше не дают ничего – ни каши, ни даже чая. Впрочем, раз в три дня дают суп – вероятно, чтобы клиент не скопытился раньше времени.

Все это он мог сказать Рождественскому в ответ на его стенания, но зачем говорить такое бедному профессору? Тот, скорее всего, даже не услышит, а если и услышит, не воспримет. Тому сейчас гораздо важнее выговорить свой ужас, свое недоумение, которое с каждым днем пребывания в лагере будет только расти, пока наконец милосердная смерть не прервет его горькое существование.

В отличие от профессора, Мазур отлично понимал, почему условия в тюрьме так суровы. Если не прищемить подследственного как следует, а устроить ему в тюрьме санаторный режим, он не станет ни в чем сознаваться – так и будет сидеть в камере и дудеть в свою дуду: мол, ничего не знаю, ни в чем не виновен. И что тогда прикажете делать следователю? Искать доказательства вины, которых, может быть, и в природе не существует? Нет, гораздо надежнее запугать человека, придавить, унизить, чтобы он сам во всем признался, а признание, как учит нас марксистско-ленинская философия, есть царица доказательств.

– Но больше всего меня поразило, что на допрос меня водили в десять часов вечера! – тихо восклицает Рождественский. – Точнее сказать, в десять пятнадцать. Поначалу следователь был очень вежлив, он даже предлагал мне папиросу, но я, видите ли, не курю, у меня слабые легкие. Тогда следователь начинал курить сам, и вскоре комната наполнялась дымом, и я почти не мог дышать, а от меня все требовали сознаться в какой-то антисоветской деятельности, говорили про какую-то террористическую организацию, в создании которой якобы я участвовал. Но я ученый, вы понимаете, мне даже в голову не могла прийти никакая организация, я так и сказал следователю. Но он мне не верил и допрашивал меня целыми ночами раз за разом, до самого утра, пока я не падал от изнеможения. Спать можно было только по субботам и воскресеньям, тогда допрашивали днем. Пытка бессонницей, я вам скажу, это очень тяжелая пытка, особенно когда и днем нет никакой возможности выспаться.

Он пугливо оглядывается по сторонам, хотя вокруг него такие же несчастные, и бояться теперь как будто некого.

– В конце концов, я все подписал, – шепчет профессор. – Я больше не мог противиться и признался, что действительно планировал свержение советского строя. И, знаете, они отнеслись к этому серьезно. Хотя любой здравый человек поймет, что это вздор, чепуха. Ну как я могу свергнуть советский строй? Это все равно как если бы какой-нибудь раб решил свергнуть власть римского сената.

– Спартаку это почти удалось, – Мазур наконец открывает рот.

Профессор растерянно хихикает: да, конечно, но его случай совсем другой. Говорят, что ему повезло: его дело выделили в отдельное производство и дали ему всего десять лет. Другим его коллегам дали пятнадцать и двадцать пять, а завкафедрой дали десять лет без права переписки.

– Но это только называется так, – бормочет профессор, глядя куда-то в пустоту: похоже, перенесенные испытания несколько повредили его рассудок. – На самом деле десять лет без права переписки – это высшая мера, это расстрел, мне об этом говорили бывалые люди на пересылке. А я вот отделался лагерным сроком. Впрочем, это ведь неважно, не так ли? Теперь, когда победа над Гитлером одержана, нас же должны выпустить? Должна же быть какая-то амнистия? – с надеждой спрашивает Рождественский.

Мазур молчит. Он не хочет огорчать старика. Амнистия, если и будет, едва ли коснется осужденных по 58-й статье. Любой вор, грабитель и убийца имеет больше шансов, чем профессор Рождественский, которому за антисоветскую деятельность дали десять лет лагерей. И это еще немного, потому что самому Мазуру дали двадцать пять и пять лет поражения в правах, или, как тут говорят, пять по рогам. Его все-таки не расстреляли, и это можно считать победой. Однако победа эта, вероятно, пиррова. Сейчас ему 27 лет, а когда он выйдет на волю, будет 52. Если, конечно, доживет. Вся жизнь пройдет мимо, он будет дряхлым больным стариком, куда более дряхлым, чем сейчас Рождественский.

К вечеру их привозят на прииск «Лучезарный». В сумерках не так видна, как смутно чувствуется река, затопленная водой низина, окруженная встающими на горизонте сопками. Из признаков жизни здесь имеется только вышка надзирателя и тюремные бараки, где влачат свое существование разнообразные враги народа и террористы, несколько разжижаемые бытовиками и уголовниками.

Их высаживают из машины у ворот лагеря, велят раздеться до белья, лагерные вертухаи начинают обыскивать новоприбывших. Обыскивают тщательно, долго и грубо, прощупывая каждый шов, каждый рубец на одежде, в сомнительных случаях приказывают оголяться. Иван иванычи, прибывшие по пятьдесят восьмой, подзамерзли, но не ропщут, не без оснований полагая, что тут за лишнее слово можно не только в зубы получить, но и пулю в лоб.

– Это ничего, – еле слышно замечает Спасский. – Сейчас весна, тепло. Вот при сорока градусах мороза стоять на улице в одних подштанниках действительно не интересно.

– Верю на слово, – так же тихо отвечает Мазур. – Однако уже надоело это все хуже горькой редьки. Не пора ли нам расположиться на отдых?

Спасский косится на него неодобрительно, бурчит, что его скоро так расположат, что он всю оставшуюся жизнь помнить будет…

В лагерь их запустили, когда вокруг совсем стемнело. Справа от них неясно проступали сквозь темноту несколько бревенчатых