— Помилуйте, где же здесь возьмётся тигр? — отвечал Толстой.

— Ну, представьте себе тигра…

— Да откуда же возьмётся в Тульской губернии тигр?…

И так до бесконечности.

Тут то же самое — ясно, что часто в разговорах нам подсовывают абстрактные вопросы, идущие не от жизни, а от умствования. Всё это умствования. Нету никаких тигров и не было. Нигде.

Устрицы на Руси — особая статья. Отношение к ним насторожённое. Собакевич давно и навсегда прав тем, что устриц в рот не брал, ибо знал, на что они похожи.

В устричном вагоне возили мёртвого Чехова — потому что других холодильников не придумали. Устрицы щёлкают своими крышками на всех значимых страницах русской литературы.

Вот сцена, достойная постмодернистского романа: обжора приходит жрать устриц и беседует с татарином-официантом о каше а ля рюсс, супе с кореньями…

— Да хороши ли устрицы? — спрашивают у татарина. Отвечают, что есть Фленсбургские, а остендских нет, но вот эти — только вчера получены.

И вот уже волокут устриц с вином, чтобы сдирать с перламутровой раковины хлюпающее и мокрое.

Тьфу, пропасть, думает герой, что мечтает о каше и хлебе, не зря подозревая в устрицах разврат и падение.

Ну а уж в людях, что собрались их прикончить — страшный особый трибунал

Между тем устрицы проникли в нашу жизнь оборотным способом через недетскую сказку Кэрролла, где они слушали Усатого и Работящего на берегу.

И куда не кинь: начнёшь рассуждать о непротивлении злу насилием, так через полчаса заметишь, что живо обсуждаешь со сверстниками порядок сборки-разборки автомата.

Это проверено.

Тем более смешно, что такое всегда случается неожиданно — и бывает сродни удивлению той сотрудницы тульского самоварного завода, что несла со службы детали, пытаясь дома собрать самовар, а получался то автомат, а то — пулемёт.

Итак, из разговоров о ненасилии всё время выходит автомат непротивления злу Калашникова.

Так с любыми рассуждениями о государственности, начиная с обсуждения монаха Филофея, что написал о том, что Москва — третий Рим. В этом у меня нет сомнений. Но только потом Филофей сказал, что четвёртому не бысти, а в этом у меня сомнения.

Этот Рим уже образовался, а я как варвар взираю на него с высоких холмов. Совершенно непонятно, порушат ли храмы, и придут ли потом сарацины, моржи и Плотники. Одно несомненно — хорошо не будет.

Будет — как с устрицами у Кэрролла.

Как-то я ввязался в длинный и унылый разговор о войне и государствах. Незримо в этом разговоре я чувствовал себя дураком, и летели надо мной быстрые и рваные облака теории непротивления злу насилием.

Ведь эту фразу рвут на части — "непротивление злу" совсем не то, что "непротивление злу насилием". Разговор тянулся дешёвым химическим леденцом — страны мешались с континентами, а дохлые правители с живыми. Не было в том разговоре счастья — я щёлкал клювом, как устрица, приговорённая к съедению — нет, щёлкал своей раковиной, а толку в этом не было никакого.

Я говорил о том, что мне всё чаще казалось, что международные отношения в прежнем понимании этого слова рухнули ещё в 1999 году, когда над Югославией зависли крылатые птицы, загорелись дома, и рухнули мосты через Дунай. Вместе с понятием международного суверенитета, и всё то, что происходит сейчас — просто оформление этого. А что это может не нравиться — так это дело житейское.

Понимающие толк в жизни, и преуспевшие в жизни люди говорили мне, что суверенитет не показал себя с положительной стороны, и нарушали его все, кому не лень.

И я соглашался со своими собеседниками. Действительно, многочисленные и мелкие суверенитеты, как суверенитеты устриц тысячу раз нарушали разные едоки. И треск раковин для тараканских царей сливался в ровный гул. С суверенитетом дело обстояло как с браком и сожительством — грань между ними тонка, но она есть, она почти не ощущается, но присутствует в мире. И в браке люди могут жить по-разному, и, сожительствуя без договоров и бумажек, люди могут прожить такую же судьбу. Но долгое время в сожительстве государств было некоторое табу, а теперь одним, а, по сути, несколькими табу меньше.

Успешливые люди из успешливых стран говорили мне, что если кого-то бьют в подъезде, то у меня должны быть очень веские причины, чтобы не вмешаться. Физическая слабость может быть таковой, а остальное — уже нет. И недовольство тех, кто сам не вмешался, а теперь пытается скрыть свой позор — тоже не причина, говорили мне успешливые люди. Но я думал о том, как один мальчик ставит синяк под глазом другому, а вмешательство иногда заканчивается переломом хребта виноватому. Тогда, думал я, можно и воздержаться. С другой стороны, в международных отношениях — невинных мальчиков мало.

Успешливые люди объясняли мне, что мир делится на две части — страны демократические, которые не хотят воевать, пока возможно, и диктатуры тараканских царей, которые сдерживает только страх. Но колебания демократов уничтожают страх тараканских царей, и они идут отнимать коров и убивать несчастных дураков и мучить оставшихся по темницам.

Но я отвечал успешливым людям, что в международных отношениях хребты ломают с завидным постоянством — причём как правым, так и виноватым. А когда в чужом подъезде кого-то бьют, и вы не можете понять, за что, кого и кто — и очень тяжело понять, что дальше произойдёт там, в этой кромешной темноте. Раньше была возможность крикнуть "Я в домике!", которую пользовали мерзкие мальчики и не до конца мерзкие. А теперь известно, что когда во имя исторической целесообразности кого-то будут убивать, то кричать "Я в домике!" перед смертью бессмысленно.

К слову сказать, частная собственность — понятие из того же ряда. Понятно, что её то и дело вымогают и воруют — но отмени этот институт — и развалится тот мир, что мы знаем.

Успешливые люди, напротив, настаивали на том, что лишь насильники и убийцы не покрываются демократическим домиком. Раньше мы считали, говорили мне они, что "мой дом — моя крепость" — да, и сейчас считаем, кроме как, если хозяин дома пристрелил жену и пару детей. Также обстоит дело и с частной собственностью…

Я не расходился с успешливыми людьми в понятии военной и политической целесообразности — только довершал их мысль своим наблюдением. Я считал, что стиль нашего времени в том, что оставшаяся сверхдержава может, в силу каким-то образом понимаемой ею целесообразности, навалиться на кого-то и отлупить его так,