Мне оставалось бы сказать:

— Ваша правда, господин-товарищ-барин, я же что? Я всё понимаю. И уж те, кого вы вчера повесили вчера — всенепременно бандиты были, и те, кого завтра запорете — обязательно бандиты будут. Нешто мы не понимаем. И у Хаима дочерей вы славно угомонили. Мы-то люди понятливые, знаем. Как кого угомонили, так значит так надо, и иначе быть не могло. Только уж шашкой не машитесь, будьте добреньки.

Но, говоря это, я уже давно не ощущал себя человеком — я покрывался костяным панцирем, как домиком. Я обрастал твёрдой одеждой устрицы, как гробом обрастает недавний мертвец.

Правильные успешливые люди начали меня упрекать, что так обычно говорят те, кто таят злобу. Но я, суетясь, бормотал, что это никак невозможно. Потому как если таить злобу долго, то лучше просто повесится. Что я просто таю тоску — потому что мир несовершенен. И с этим уж ничего не поделаешь.

И не мне его улучшать, но лучше меня об этом сказал один поэт, стихи которого я лучше приведу в конце. Но я точно знаю, что если будут наводить порядок, то придёт Плотник и будет выковыривать из раковин всех. Причём порядка всё равно не будет, чтобы этот многонациональный плотник не говорил. И что делать с ним непонятно — мудрый он Плотник, или сам тараканский царь, и нужно ли ему сразу предложить скотину и курицу, или подождать, что он сам этим озаботится.

И прежде, чем окончательно превратиться в устрицу, пока шевелятся губы, не превратившиеся ещё в костяные створки, я шепчу стихи моего любимого поэта, о пулемётчике, который в своём долговременном огневом жилище тоже был немного похож на устрицу в раковине. Этот поэт был по своей натуре и биографии убеждённым коммунистом, и, может быть, никогда в жизни не видел устриц:

За три факта, за три анекдота

Вынут пулеметчика из дота,

Вытащат, рассудят и засудят.

Это было, это есть и будет.

…Я когда-то думал все уладить,

Целый мир облагородить,

Трибуналы навсегда отвадить

За три факта человека гробить

Я теперь мечтаю, как о пире

Духа, чтобы меньше убивали.

Чтобы не за три, а за четыре

Анекдота со свету сживали.

Извините, если кого обидел.

30 января 2010

История про приход и уход (XXIII)

…Мы остановились в каком-то неизвестном городе.

Такое бывает — вроде и вдоль дороги что-то написано на щитах, есть и карта, и книги с указаниями, а оказывается, что попал ты в заколдованное место. Вот минул пост ГАИ и низенький дубовый лес. Промеж деревьев вьется трасса и выходит в поле. Кажись, та самая. Выехали и на поле — место точь-в-точь вчерашнее: вон и фабрика игрушек торчит; но продмага не видно. "Нет, это не то место. То, стало быть, подалее; нужно, видно, поворотить к продмагу!" Поворотишь назад, взвизгнут тормоза — продмаг видно, а фабрики игрушек нет! Опять поворотишь поближе к фабрике игрушек — продмаг спрятался. Начнёт накрапывать дождик. Подъедешь снова к продмагу — фабрика игрушек пропала; к фабрике игрушек — продмаг пропал.

Вот так было и теперь — всё у нас было, а вот имя города провалилось куда-то между колёс. Мелькнули какие-то изоляторы, лес мачт электропередачи и мы очутились в сером промышленном городке.

Краевед сразу же нахмурился. Он знал этот городок, и как-то ничего хорошего в нём с ним не случилось.

Хорошего не случилось. А вот дурное случилось.

Он вёл тут какую-то экскурсию, и вот… Впрочем, недоговорив, он махнул рукой и отказался рассказывать дальше.

Мы с Директором Музея переглянулись и достали фляжки. Он пил мой коньяк, а я — его. Так мы боролись с экономией, переходящей в жадность.

— Без фанатизма, — напомнил он. Это означало "по сто пятьдесят".

Так и вышло. Фанатизм был нам чужд.

Оказалось, что мы давно сидим в садике, а на нас смотрят странные существа, выстроенные в шеренгу. Эти лица, кстати, узнаёт всякий мой сверстник — причём узнаёт именно вместе. Порознь их не узнать. Это были пионеры-герои, герои "Азбуки для детей", только по ошибке судьбы заброшенные в другое время. Толстовское семя, гайдарово племя.

Я любил пионеров-героев, они сопровождали меня всю жизнь — в пионерском лагере их человекообразные лица были нарисованы на жестяных щитах вдоль линейки. Эти жестяные щиты были во всех однотипных местах советской страны- только в воинских частях вместо пионеров были изображены строевые приёмы с оружием, а на зоне — печальные матери, комкающие платочки в старческих руках.

Причём часть пионеров-героев была вовсе не пионерами, а некоторые были и вовсе существами вымышленными. Был ли Муся Пинкерзон? Наверное, был — в пространстве моего прошлого был мальчик Пинкерзон, которого немцы было отпустили за хорошую игру на скрипке, да вот заиграл он "Интернационал", и стал он пионером-героем.

С постаментов на пионерской линейке на меня глядели Гриша Акопян, Кыган Джакыпов, Володя Дубинин, Лёня Голиков, Марат Казей, Саша Ковалев, Витя Коробков, Лара Михейченко, Павлик Морозов и Коля Мяготин.

Часть героев была вполне взрослыми людьми, Зина Портнова — и вовсе оказалась похожа на Марину Цветаеву.

Подросшие пионеры были похожи на молодогвардейцев.

А уж историю молодогвардейцев, проведя всё детство в тени памятника "Молодой гвардии" я знал хорошо. Закончилась она страшно — потому как одних героев побросали в шахту, а других чуть позднее расстреляли в другом месте. Организация в сто человек в шахтерском городе, где населения-то было тысяч двадцать, была делом необычным даже по меркам Отечественной войны. И это была организация, возникшая, что называется, по инициативе снизу.

Потом в Краснодон приехал Александр Фадеев, один из главных советских писателей, и, разговаривая с очевидцами, начал писать свой знаменитый роман. Роман этот — небывалое дело — почти год печатался в "Комсомольской правде". А потом, говорят, роман вызвал неудовольствие Сталина — потому что там была рассказана история обречённой на смерть организации, возникшей по той самой инициативе снизу. Готовый роман был переписан, что дало повод Варламу Шаламову сказать, что Фадеев не настоящий писатель…

Спустя десять лет Фадеев, думая, что у него есть право на смерть (это не редкость в век атеизма), застрелился — то ли замаливая грехи тех времен, когда он был Командиром советских писателей, то ли добавляя к ним новый грех.

Но это все иные детали другой истории "Молодой гвардии" — истории мифологической.

Толстая книга, написанная