медленно пошел к ней, подыскивая по пути слова, которые могли бы все объяснить, поставить на место, обозначить единственное решение, как для него, так и для нее, после которого уже ничего не надо будет объяснять, после которого все сложится как надо на всю оставшуюся жизнь. Он подошел к ней вплотную. Она открыла глаза и ее спрашивающий, немного испуганный взгляд обжег его повторным ощущением собственной вины и боязнью сделать что-нибудь не то и так и не справиться с запутанными обстоятельствами последних событий. Их надо было обязательно сейчас же исправить, иначе все снова пойдет не так. Он нерешительно погладил ее волосы и тихо заговорил, не отводя взгляда от поднятого к нему лица.

— Знаешь, о чем я здесь думал почти час назад? Какое это было бы счастье остаться здесь вдвоем навсегда. Изучать, спокойно работать над проектом, строить планы, планировать счастливое будущее… И любить тебя. Любить всю оставшуюся жизнь. И пошли они все к чертовой матери — эти интриги, доносы. Подставы, обман, воровство, неумение и нежелание понимать. Они перестали бы для нас существовать, остались бы там, в другом измерении… Как считаешь, может такое?

— Нет, — еле слышно прошептала она, прижавшись к нему и крепко, до боли, обхватив руками. — Конечно, нет.

— Почему?

— Потому что ты, это ты. Другим ты не сможешь.

— Каким другим?

— Ты только что рассказал. Но я все равно рада.

— Чему?

— Что в твоем измерении ты нашел место для нашей любви.

— Она там самое главное.

— Преувеличиваешь, но я все равно рада.

— Знаешь, я тоже рад.

— А ты чему?

— Всему. Понимаешь, все вдруг стало ясно. Ясно, что было, ясно, что есть сейчас, ясно, что делать дальше. Ради этого я бы побежал на Северный полюс, не то что на метеостанцию.

Услышав про метеостанцию, Наташа вся закаменела, попыталась отстраниться, но Зарубин не отпускал ее.

— Подожди… — ее голос сорвался. — Я ничего не понимаю… Чему ты рад?

— Рад, что все, что говорили про тебя, неправда. Рад, что ты нашлась. Рад, что Пашка провернул огромную работу по участку… Теперь я окончательно знаю, что надо делать, что говорить, с кем драться…

— Ты все-таки собираешься драться?

— А как же.

— С кем? Когда?

— В пятницу, в министерстве. И потом, если они будут мешать. У меня сейчас очень драчливое настроение.

— Ты это серьезно?

— Очень.

Пауза в их разговоре неожиданно совпала с внезапно притихшими порывами ветра. В наступившей тишине стало хорошо слышно, как стал заикаться и несколько раз чихнул в пристройке движок. В заезжей разом погасли все немногие лампочки, и наступившая темнота с еще большей отчетливостью подчеркнула для ее обитателей их почти космическую оторванность от остального мира. Внизу послышались шаги, хлопнула входная дверь, кто-то вышел из заезжей.

— Анатолий Николаевич, сообщаю как некурящему — спички и керосиновая лампа на тумбочке у кровати, — крикнул снаружи под окном Голованов. — И не раскокайте в темноте мои приборы, я несу за них материальную ответственность. Попытаемся запустить движок, но вряд ли. На сегодня лимит исчерпан. Не переживайте, светать начнет часа через два. Все-таки конец апреля.

— Зажечь лампу? — спросил Зарубин.

— Не надо. Мне так легче.

— Ты о чем?

— Ты даже не спросил, как я оказалась здесь, почему…

— Я догадывался. Сейчас все наконец понял.

— Это хорошо, что понял. «Наконец»… Я тебя вообще никогда не воспринимала как счастье. С самого начала как беду. Но уже ничего не могла с собой поделать. Потом ты перестаешь появляться, перестаешь отвечать на звонки, не замечаешь, когда проходишь мимо. Я хотела тебя убить.

— У меня тоже возникало иногда такое желание, — прошептал Зарубин и поцеловал ее.

— Правда? Я очень рада, что у тебя тоже возникало такое желание… Если бы ты убил меня тогда, я была бы счастлива. Потом меня вызвал Пустовойт и сказал, что тебя надо спасать. Не знаю, как я тогда не расхохоталась ему в лицо, не закричала, не заплакала. Наверное, я все-таки сильная женщина.

— Ты любимая женщина.

— Но я-то этого тогда не знала.

— Теперь знай. Самая и навсегда.

— Но тогда я не знала. Борис Юрьевич тоже, кажется, знал, что я не знала. Он сказал, что ты сломаешь себе шею на этом участке, что здесь нельзя строить. А я даже обрадовалась. Сразу согласилась. Решила — он меня не замечает, презирает, я для него пустое место, а я его спасу. Спасу, а потом скажу, что ненавижу. Дура, да? Конечно, дура. Он считал, что ты не захочешь поднимать шум, когда узнаешь, что я здесь.

— И еще он считал, что ты придешь отговаривать меня.

— Он стал передо мной на колени… Просил прощения… Я буду тебя отговаривать.

— Не надо.

— Не хочу, чтобы ты ушел и не вернулся. Слышишь, снова ветер. Так воет… Мне страшно! — прижалась она к Зарубину.

* * *

Внизу в заезжей чуть теплилась догорающая печь. Вокруг нее сидели Бабушкин, Старик и Веселов. Керосиновая лампа на столе чуть освещала их лица. Укрывшись тулупом и отвернувшись к стене, кажется, наконец-то уснул Кодкин. Ефимов сидел за столом. Освободив себе угол, он что-то торопливо записывал в свою походную тетрадь. Опустив голову на согнутые руки, рядом сидел Пустовойт. Хорошо слышно, как словно передохнув, по извилистому пространству реки с новыми силами, подвывая, понесся ветер. Снова заскрипели и застонали деревья в тайге, запел свою привычную усыпляющую мелодию распадок Золотой. Последняя весенняя пурга по-прежнему властно хозяйничала в окрестностях.

Громко хлопнув дверью, в заезжую вошел занесенный снегом Голованов. Все, словно очнувшись от этого стука, зашевелились. Старик стал подбрасывать в печку оставшиеся дрова.

— Конец света! — объявил Голованов. — Даже для здешних мест ни в какие ворота. Дурака валяет ваша хваленая природа, товарищ старший научный сотрудник.

— Природа тоже способна предчувствовать, — не отрываясь от своих записей, отозвался Ефимов.

— Продолжаете пророчествовать о её неминуемой гибели? — усмехнулся Голованов, стряхивая с себя снег и стирая с усталого лица крупные капли. — Можете успокоиться, в ближайшие десять — пятнадцать лет ей абсолютно ничего не угрожает. Идея грандиозных перемен, судя по продолжительности вышепроисходящего свидания, приказала долго жить. Видите, уважаемый Борис Юрьевич, спокойно дремлет. Свет они так и не зажгли. Значит, что? Значит, красивая пешка успешно выполнила свою миссию. Да и погодка подмогла. Слышите, что творится?

— Знаешь, о чем я подумал? — не открывая глаз, заговорил Пустовойт. — Не Зарубин должен сейчас искать выход, а ты. Ты, ты… Думаешь, я не знаю о твоем проекте? Какие кроссвордики ты тут разгадывал.

— Надо же было чем-то заняться в свободное время, Борис Юрьевич. Времени этого благодаря