вашим заботам у меня было предостаточно. Да еще странная особенность этих мест — не спится.

— Что-что?

— Не спится. Хоть убей.

— У тебя бессонница, а он твои прожекты отстаивает. Жизнью, можно сказать, готов рисковать.

— Ничем он уже рисковать не будет. Всё! Последний довод был самым неотразимым. Теперь можно и надо мной иронизировать. Кстати, а почему именно надо мной? И почему именно вы? Вы же полгода уговаривали меня на этот участок.

— Уговорил же.

— Это не вы уговорили. Это я плюнул на все. В том числе и на вас.

Пустовойт наконец открыл глаза.

— Единственное, что тебе осталось — плевать на всех. Есть такой способ самозащиты. Для оправдания собственного существования.

— Странно, что именно вы говорите об этом.

— Мне всегда было неприятно, когда кто-то вдруг оказывался похожим на меня.

— Я? На вас? — удивился Голованов. — Однако…

— Поспишь тут, как же… — приподнялся Кодкин. — Глаза закрою и на дно. Вода, падлюга, зеленая, густая… Главное, дверку никак открыть не могу.

— Последствия шока, — объяснил Ефимов. — Пройдет. А насчет того, что не спится, есть очень любопытные наблюдения.

— Чьи? — заинтересовался Кодкин.

— Я отыскал в областном архиве дневники экспедиции, которая работала в этих местах в начале прошлого века. Потрясающе интересные материалы. Я кое-что выписал… Сейчас найду…

Стал торопливо листать одну из своих тетрадей.

— Руководитель экспедиции, человек, судя по всему, удивительно спокойный и прозаический, вдруг записывает… Вот… Нашел… «Мы не спим уже четвертую ночь. Это похоже на наваждение. Днем еле держимся на ногах, в глазах туман, мошка облепила лошадей и людей. Кажется, если упадешь, то уже не встанешь. А ночью никто не спит. Все сидят, глядят на огонь, покачиваясь от усталости. Но глаза закрыть невозможно. Кажется, если закроешь глаза, случится что-то ужасное. Орочоны говорят, что здешние духи забирают у людей сон, чтобы они поскорее покидали эти места…» И вот еще… Тогда же записывает. «Не верю, что когда-нибудь здесь смогут жить люди. Эти места не для людей, с их крошечными заботами, мелочными обидами, боязливыми чувствами… С их превеликим множеством ненужных слов и постоянным страхом неизбежной смерти. Эти места для вечного безмолвия, для созерцания величия и ужаса природы, на которое обрекли себя здешние боги. Они не хотят, чтобы мы спали, когда они бодрствуют».

— Красиво, — задумчиво оценил Веселов.

Неожиданно в разговор вступил и Старик:

— Летом тут точно — ни ночей, ни сна. Одна маета. Выть хочется.

— А мне уже сейчас хочется, — заявил Голованов. — Не возражаете, если я немножко повою?

Он взял отложенную Веселовым гитару и, перебирая струны, стал негромко подвывать. Получилась не то песня, не то вой, не то плач.

— Прекратите! — не выдержал Пустовойт.

— В свободное время на своем рабочем месте занимаюсь, чем хочу. Хочу вою, хочу плачу, хочу смеюсь. Предлагаю повыть вместе, раз уж вы на меня похожи.

Снова стал негромко подвывать какую-то несуразную мелодию.

— Нехорошо поешь, — неожиданно вмешался Бабушкин. — Так петь надо…

Негромко запел что-то печальное.

Кодкина аж перекосило от недовольства:

— Как говорит теща: «С вами не соскучишься, но весело тоже не будет». Аж зубы заболели…

— Даже собаки тут не выдерживают, — вписался в общее настроение и Старик. — Сколь разов завести пытался, убегают, сволочи…

* * *

Завывание Голованова и пение Бабушкина стали слышны и наверху. Они вполне совпали по настроению с завываниями ветра и гулом недалекого распадка, который когда-то назвали Золотым, хотя золота там до сих пор не находили.

— Они что, с ума там посходили. Трагиконцерт среди ночи. По заявкам плохого настроения, что ли?

— По моим заявкам, — еле слышно прошептала Наташа.

— Ты о чем? — спросил Зарубин, целуя ее.

— Не хочу, чтобы ты ушел и не вернулся.

— Я дойду. Честное слово.

— Может быть, и дойдешь. Но от меня уйдешь навсегда.

— Не понял. Объясни.

— Если ты дойдешь, я снова буду не нужна тебе.

— Ерунда. О чем ты?

— Они швырнут меня как камень тебе на голову.

— Увернусь.

— Увернешься, если откажешься от меня. Я сама от тебя откажусь. Не хочу, чтобы меня швыряли. Я живая. Мне очень больно.

— Пойми, дело даже не в том, здесь строить или там. Дело в том, как жить дальше. По-твоему, я должен согласиться с тем, что происходит?

— Тогда согласись, что меня нет.

— Тоже не соглашусь.

— Согласишься. Или — или. С одной стороны, твои принципы, всеобщее будущее, с другой — неудобная любовница. Глупо даже выбирать.

— Ты тоже моя жизнь и мое будущее.

— Тогда останься.

Зарубин замер в тяжелом раздумье, пока наконец через силу не выдавил из себя:

— Не могу.

— Останься… — уже безо всякой надежды повторила Наташа.

— Я дойду, слышишь? Дойду.

— Я могла бы тебя уговорить. Могла бы. Только потом ты меня возненавидишь. Как видишь — у тебя есть выход, у меня его нет. Даже если ты останешься.

Она отстранилась от Зарубина и шагнула к двери.

— Не судьба. Я и не надеялась. Просто захотелось прижаться к тебе, вспомнить твои руки…

— Я тебя люблю.

— Все травой зарастет. Не думай обо мне больше. Если бы у меня была хоть такусенькая… надежда, я бы не ушла.

Она подошла к двери, постояла, словно в нерешительности, и, наконец, раскрыла ее. Все смотрели только на нее, когда она медленно спускалась по лестнице. На полпути остановилась, выдавила:

— Он пойдет.

Голованов повернулся к привставшему было Пустовойту.

— Что же вы молчите? Подводите итоги, ищите выход из безвыходного положения. Он нашел.

— Ты уверена? — спросил Пустовойт.

Наташа опустила голову.

— Я же говорил, что ты ему не нужна! — закричал Голованов в надежде, что его крик услышит и Зарубин.

— Ему сейчас Коля Бабушкин нужен, — вмешался Веселов.

— При чем тут Бабушкин? — растерянно пробормотал Пустовойт.

— Чтобы он его летать научил, — сказала Наташа и прошла к себе в комнату. Дверь за собой прикрыла неплотно, все услышали, что она заплакала.

— Глупо… — пробормотал Голованов. — Я бы согласился на все, что угодно, чтобы она плакала из-за меня.

— А давайте я с ним пойду! — вскочил вдруг со своего места Веселов. — Метеостанция даже лучше чем северные олени. Заодно поинтересуюсь, когда здесь зима закончится. Надоела переменная облачность со снегом.

Пустовойт тяжело опустился на свое прежнее место за столом.

— Никуда не надо идти… Выходите на связь и вызывайте вертолет. Сообщите, у меня плохо с сердцем. Можете даже сообщить, что инфаркт. Они прилетят, даже если будет ветер.

Услышав его, из своей комнаты вышла заплаканная Наташа.

— Можете идти и сказать ему об этом, — продолжал Пустовойт. — Пусть спит спокойно. А все остальное будет так, как я говорил. Его снимут, нас отдадут под