суд. С сердцем у меня действительно неважно. Устал… Непозволительно устал…

— Предлагаю еще одно решение вопроса, — снова вскочил усевшийся было на свое место Веселов.

Схватив стоявший у входа тяжелый лом, которым Старик в лютые морозы поддерживал в рабочем состоянии речную прорубь, он поднялся по лестнице и засунув его поперек двери в боковые скобы, наглухо заблокировал сколоченную Головановым довольно тяжелую неуклюжую дверь, отгораживающую его кабинет от случайных или излишне любопытных посетителей, которые иногда случались в заезжей.

Услышав шум и возню у двери и почуяв недоброе, Зарубин подошел к ней и попробовав открыть, сразу обо всем догадался. На всякий случай постучал. Отозвался Веселов, все еще стоявший по другую сторону двери.

— Собрание жильцов единогласно постановило не рисковать вашей драгоценной жизнью, товарищ начальник. Она еще пригодится обществу и лично вам.

— Павел! — крикнул Зарубин. — Ты-то не должен думать, как они.

— Почему не должен? — тоже закричал Голованов. — Как раз я и должен. Больше чем кто-либо.

— Хочешь по-прежнему оставаться начальником фальшивого участка?

— Думаешь, если я открою дверь, восторжествует справедливость? Не смешно. Ты хоть представляешь, сколько вокруг нас таких фальшивых участков, никому не нужных контор, ведомств, отделов и подотделов, должностей и должностишек? Если из-за каждой из них бежать за сорок километров, тебе придется несколько раз обежать вокруг земного шара. Что касается меня — быть начальником фальшивого участка куда полезней для общества, чем быть начальником бесполезного участка, который очень скоро прекратит свое существование из-за своей бессмысленной затратности и бесперспективности. И тот и другой одинаково не нужны нашему прекрасному будущему, если это прекрасное будущее когда-нибудь наступит. В чем я очень и очень сомневаюсь.

— Судя по всему, ты очень устал, — не сразу отозвался Зарубин на эту тираду.

— Напротив. Я бодр и полон энергии. Под драгоценным и мудрым руководством твоего многоопытного заместителя готов оставаться начальником фальшивого участка до самой пенсии. Кстати, он говорит, что мы с ним похожи. Ты тоже так считаешь?

— Вспомнил сейчас песню, которую ты любил напевать, когда дела начинали идти неважно. Или усталость одолевала. Помнишь? — Зарубин негромко напел: — «Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный…»

— Напоминаешь о светлых днях безмятежной юности? — оборвал его Голованов. — Были когда-то и мы дураками… Хватит! Всем нам, в том числе и тебе, будет хорошо, если ты будешь там сидеть тихо и смирно.

Зарубин продолжил теперь уже насвистывать мелодию знакомой песни. Её было почти не слышно из-за продолжавшихся порывов ветра, но в то же время она как-то неожиданно вступила с ними в странное согласие и очень совпала с настроением почти всех обитателей заезжей.

— Я, например, тоже пою, когда у меня плохое настроение, — не выдержав нарастающего напряжения, сказал Веселов.

— Слушай, неудачник, ты мне начинаешь надоедать! — грубо заявил Кодкин.

— Как сказала бы теща: «Мы не звали вас, а вы приперлися», — отпарировал Веселов.

— Точно, — согласился с очередной цитатой из тещи Кодкин. — Чего вот ты к людям без понимания лезешь?

— Как, по-твоему, Бабушкин, чего я лезу к людям без понимания?

— Дурачок, наверное.

— Точно — дурачок, — снова согласился Кодкин. — Из тех, которым на месте не сидится. Сами не знают, чего хотят. Наш механик таких болтами зовет. Только без резьбы.

— Вполне устраивает, — неожиданно поддержал нелестное сравнение Веселов. — Без резьбы, значит, гайку не навинтишь.

— А то, что такие болты никому не нужны, тоже устраивает? — дожимал его Кодкин.

— Не так давно случился у меня веселый период в жизни… — подумав, решил ответить на заданный вопрос Веселов. — Играл на трубе. В ресторане «Садко».

— Понятно, — все еще продолжал злиться неизвестно на кого и на что Кодкин. — Оттуда, значит, рожки и ножки.

— Мне тоже тогда было все понятно. Философские выводы подсказывал наглядный повседневный опыт. Жрущие и пьющие в неумеренном количестве посетители этого далеко не богоугодного заведения. Танцующие… Если это можно назвать танцами. Санек, успокаивал я себя, играй на трубе и пей свой коньяк. Жизнь не так сложна, как об этом любят трепаться наши малоуважаемые руководители.

— А если бы вы работали врачом? Или милиционером? — не выдержал Ефимов.

— Или сторожем в морге… Вас понял, товарищ старший научный сотрудник. Мне тоже приходили в голову подобные мысли. Вы, например, по долгу службы охраняете природу, а вот они ее… покоряют. Бытие определяет сознание, говорят небезызвестные классики. А у меня какое бытие? Разношерстное. Значит, сознание, какое? Сам хотел бы знать. Поэтому и рванул в этом направлении. Показалось, что наконец узнаю, кто я такой.

— Узнал? — сбавил враждебный тон Кодкин.

— Пытаюсь.

— А когда узнаете, что потом? — спросил Ефимов.

— Потом суп с котом. Который сидел в темной комнате.

— Открой дверь! — приказал Кодкин.

— Без проблем, — согласился Веселов. — Только давайте сначала проголосуем. Кто «за», кто «против». Кто за то, чтобы открыть дверь? Голосуют только те, кого это непосредственно касается.

Он поднял руку. Никто на его предложение не отозвался. И только Пустовойт медленно поднялся и с трудом передвигая ноги, стал подниматься по лестнице. Подошел к запертой двери.

— Анатолий Николаевич… Я открою дверь. Ни к чему все это… Ты все равно не будешь сидеть тихо и смирно. Но я очень прошу тебя… Очень и очень прошу — подумай хорошенько.

Он с трудом вытащил запирающий дверь тяжелый лом и бессильно опустился на ступеньку. Зарубин распахнул дверь, хотел что-то сказать, но, подумав, опустился на ступеньку рядом с Пустовойтом.

— Спасибо, что открыл, — поблагодарил он.

— Все ошибаются. И я в том числе. Пойдешь?

— Пойду.

— Ну и дурак. Прости… Не хочу грех на душу брать. Иди спать. Утром вызовем вертолет.

— Не вызовем, — возразил внимательно прислушивавшийся к каждому их слову Голованов.

— Почему? — удивился Пустовойт.

— Я же вам говорил… Готов повторить. Следуя вашему указанию, что рация должна при необходимости выйти из строя, случайно повредил передающий блок…

— Ну? — подтолкнул его к продолжению Пустовойт.

— Починить невозможно.

— К чему такие крайности? Выдернул бы какое-нибудь сопротивление — и все дела. Потом бы на место поставил.

— Испугался, что в критической обстановке проявлю никому не нужную слабость. Взял и… повредил.

— У тебя должна быть запасная рация.

— Запамятовали, Борис Юрьевич. Запасную, по вашему личному распоряжению, еще полгода назад передал мостовикам. Зачем несуществующему участку запасная рация?

— Знаешь, что по моему чиновничьему разумению самое страшное? — спросил Пустовойт, обращаясь к Зарубину. — События, которые выходят из-под контроля. Теперь мне хочется только одного — чтобы ты благополучно дошел.

— Дойду, — пообещал Зарубин.

— Не дойдешь… Послушай, что там творится.

— Если не пойду, перестану себя уважать. И себя, и все, что мы тут