восемь лет на это место тащил. Нельзя ему было спотыкаться. Нельзя…

— Что они обо мне наговорили?

— Ничего особенного, типичная ситуация. Бывшая еще вмешалась, уговорили… В общем-то, фэнтази на пустом месте. Пришлось вмешаться. Идея на время тебе исчезнуть, в общем-то моя идея. Грешен, каюсь. Ты молодец — поняла с полуслова, даже уговаривать не пришлось. А вот он, по-моему, так ничего и не понял.

— Что не понял?

— Серьезные перемены так вот сразу не делаются. Постепенно надо, исподволь. Разогнать дураков, заменить бездельников, подобрать своих людей, завоевать репутацию у высшего руководства. Я бы ему в этом деле лучшим помощником… А потом уже, потом…

— А потом суп с котом, — насмешливо среагировал на этот монолог Веселов.

— Пусть только останется, переждет эти два-три дня. Ты умница, ты прекрасно все понимаешь…

Он снова взял ее за руку и чуть ли не силой подвел к лестнице.

— Ну, иди же… Иди, иди. Ты спасешь его. Должна спасти.

Наташа стала медленно подниматься по лестнице.

— Вы отвратительны! — закричал Голованов.

— Иди, дочка, иди. Может, я действительно отвратителен, но я сказал тебе правду. Все, как есть…

Наташа тихо постучала в приоткрытую дверь и, не дождавшись ответа, вошла.

— Сказали, потому, что она вам выгодна сейчас. Интересно, что вы будете говорить потом, когда он не дойдет? Или погибнет… — Голованов подскочил к Пустовойту и, казалось, готов был его ударить.

Держась за сердце, Пустовойт обессиленно опустился на ступеньку лестницы, по которой только что поднялась Наташа. Заговорил не сразу, почти шепотом, обращаясь к одному Голованову:

— Я сказал правду, потому что она выгодна нам всем. В том числе и тебе. Что-то сердце… Устал. Денек выдался фантастический. Вот увидишь, она его уговорит.

— Почему сказал, суп с котом будет? — спросил у Веселова Бабушкин. — Тут совсем ни одной кошки нет. Откуда возьмешь?

В напряженной тишине, установившейся в заезжей после последних слов Пустовойта, смешной вопрос Бабушкина как-то сразу разрядил обстановку. Хмыкнул и повернулся на другой бок задремавший было Кодкин, невольно улыбнулся Ефимов. Веселов успокаивающе похлопал Бабушкина по плечу.

— Без проблем, Коля. Найдем кота. Из-под земли достанем. Хватит ему исчезать в неизвестном направлении.

— Под землей, однако, коты не водятся, — не согласился Бабушкин и обиженно отвернулся.

Только Голованов все еще не мог успокоиться.

— Он же ее не любит! С чего вы взяли, что он ее любит? Цветы привез? Это еще ни о чем не говорит. Просто он чувствует себя виноватым после всего, что вы там ей устроили.

— Обо всем говорит, — медленно, как несмышленому, стал объяснять Пустовойт. — Если после всего, что ему нашептали и наговорили наши доброжелатели, он привез ей цветы… Кто бы из вас после такого привез цветы? Вот именно. Мне бы, например, даже в голову не пришло. Уверен, тебе тоже. А он привез.

— Это я их привез, — крикнул с другого конца заезжей Веселов.

— Не понял… — медленно развернулся в его сторону Пустовойт. — Что вы там сказали?

— Это я привез цветы.

— Зачем? — не поверил Пустовойт. — Вы же сами недавно сказали, что не имеете к ним отношения.

— Передавали погоду. У нас весна, тепло. А здесь минус. Снег, ветер…

— Начал, продолжай, — подтолкнул замолчавшего Веселова поверивший ему на этот раз Голованов.

— Дай, думаю, повидаю далекие края, хороших мужественных людей, первопроходцев… Прикоснусь к героическим будням, почувствую дыхание времени… — ерничая, перечислял Веселов.

— Что почувствуешь? — даже приподнялся Кандеев.

— Смысл жизни… — Ернический тон его неожиданно сменился откровенным, почти исповедническим. — Бросил вполне приличную халтуру — и сюда…

— Что бросил? — почему-то заинтересовался Бабушкин.

Надо сказать, что из всех присутствующих он только Веселова признал «своим», с готовностью отвечал на его вопросы и не стеснялся задавать свои, уверенный, что ему обязательно ответят.

— Тебе, Коля, не понять, — подробно, как своему близкому другу, стал объяснять Веселов. — Устроился разъездным фотографом. Интересно стало, о чем люди вокруг думают. Только вот нервы не выдержали.

— С чего это они у тебя не выдержали? — заинтересовался Кодкин.

— В глаза людям смотреть. Тяжело это, Коля. Летать, наверное, легче.

— Ты бы по этому зимнику две-три ездки сделал, я бы тогда на твои нервы посмотрел, — проворчал Кодкин.

— По зимнику, хоть тысячу и один раз. А вот когда тебе люди каждый день в глаза смотрят… Думаешь сфотографироваться хотят, фотокарточку ждут? Это им кажется, что фотокарточку. Они ждут, что дальше будет. Что вообще с ними будет? Что им делать? Как жить? Для чего? Смотрят и ждут.

Он опустил голову и надолго замолчал.

— Так и знал, что с этими цветами что-то неладно, — проворчал Пустовойт. — Чувствовал. Есть что-нибудь от сердца? — спросил он стоявшего рядом Голованова. Тот словно не слышал. Даже не пошевелился.

— Однако мороз ночью не будет сильный. Это он весну маленько пугает, — стал объяснять Бабушкин, успокоенный вдруг наступившим молчанием.

Все повернулись к нему и стали прислушиваться к наружным звукам. А Бабушкин тихонько запел, словно переводил их на свой, только ему слышный и понятный язык:

— Сосна скрипит, дым по земле ползет, кедровка пугается, — пел Бабушкин. — Ветер на юг повернул, бежать ой как хорошо. Снег — гыр, гыр, гыр… Бежишь и поешь. Чего хочешь поешь…

Он негромко загудел себе под нос, вспоминая негромкий надсадный стон, не то самого хозяина Золотой горы, не то самой Горы, обеспокоенной вторжением постороннего человека. Гора хорошо знала, что ничем хорошим эти вторжения, как правило, не заканчиваются.

* * *

Наташа, как до нее и Зарубин, войдя, прислонилась спиной к двери и замерла, ожидая от него первого слова. Здесь, наверху, ночное беснование ветра за стенами было намного пронзительнее и слышнее, чем внизу. Казалось, даже стены вздрагивают от его порывов. Но это, наверное, она сама вздрагивала, ожидая и боясь этих первых его слов. Или ей придется сразу уйти, или…

— Бедная ты моя… Как же мы все тебя измучили, — тихо и ласково сказал Зарубин.

Он сидел за рабочим столом Голованова, просматривая какие-то его записи и чертежи, и, когда Наташа в своем праздничном платье вошла и прислонилась спиной к двери, он вдруг как-то сразу, до горького комка в горле и сорвавшегося дыхания, осознал всю несправедливость своего к ней отношения. Она конечно же абсолютно ни в чем не была перед ним виновата. Не она, а он был виноват в своей нелепой боязни потерять лицо, раскиснуть, расслабиться и, в конечном счете, едва не лишиться любви, которую он так долго искал и которую мог потерять, если бы она сейчас не пришла и не остановилась у двери, запрокинув голову и закрыв глаза. Он поднялся из-за стола и