Ты видишь звезды и несущиеся в их свете облака и понимаешь, что смерть — это невозможно! Невозможно — и все! И тут не нужны никакие аргументы и философские тезисы. Так устроен мозг человека.

На то же самое небо, что и бойцы из группы генерала и парни из группы Афганца, смотрел и Бача. Он видел то же, что и все они — надежду. Он улыбался. Зеленая ракета! Кто-то же догадался взять с собой ее, чтобы только один-единственный человек на этом крохотном, залитом кровью участке местности понял значение этой ракеты правильно — как призыв выжить и жить еще и еще! Потому что нет ничего прекраснее жизни!

Бача улыбался и понимал, что все стадии, им спрогнозированные, закончились. Нацбат отстрелялся. А те, кто пришел спасти его, Крота и Малого, находятся где-то совсем рядом.

Бача выскочил из окопа и побежал. В далеком детстве он разбегался так перед прыжком в реку, когда нужно было показать пацанам из деревни, что он сильнее, быстрее и прыгнет дальше всех. Он бежал, потому что думал о Кроте и Малом. О том, что от него зависят жизни двух этих сейчас самых главных для него людей на свете, потому что все, что происходило последние девять часов, происходило ради них!

Бача споткнулся о пенек и остановился. Поднял ракетницу вверх. И выстрелил. Зеленая ракета взлетела в облака, став еще одной — самой яркой — звездой. Она светила всем. Но только одним из них — как сигнал для жизни. А другим — как предупреждение о смерти.

Бача понимал, что нужно бежать обратно. Но что-то воспротивилось внутри него.

— Я тебя не боюсь, смерть! Не боюсь! — процедил он упрямо и, распрямив плечи, не спеша пошел к блиндажу, заметив, что глаза уже хорошо адаптировались к темноте. И в этот момент он ощутил мощную взрывную волну. Она буквально подняла волосы на его голове. Небо озарила вспышка. Стало светло, как днем. А за этой волной еще один взрыв… другой… третий… Посадки, где оставались остатки нацистов, запылали. Это был ТОС-1А. Тот самый «Солнцепек».

— И тебе привет, генерал! — Бача замедлил шаг, закрыв рукой глаза от ярких вспышек, превращающих горизонт в апокалиптическое зрелище. Глаза сами рисовали образы демонов, вырастающих из теней деревьев и вместе со вспышками термобарических снарядов уносивших в ад души нацистов.

Оставалось только дождаться эвакуации.

— А это не больше чем полчаса. А значит, дождемся! — сказал себе Сергей Сергеевич и с широкой улыбкой спустился в «погреб». Малой очнулся и, ничего не понимая, смотрел то на Бачу, то на Крота. Крот дал ему попить и вколол очередную дозу обезбола, после чего Малой тоже улыбнулся и закрыл глаза.

Эпизод 18

Рассвет едва цеплялся за небо — пасмурное, со скученными облаками, пропитанное дымом горящей техники. Только что появившиеся первые лучи солнца добавили красок окружающим пейзажам, но оставили землю чернеть темным непроглядным пятном. Воздух ощущался каждым вдохом, так как был очень холодным, влажным и обжигал гарью от дыма и пороха. Запах войны…

Очевидно, что смерть побывала на этих полях только что. Смрад придет лишь через несколько дней. Но крики воронья уже слышались в тишине, указывая, где лежат тела убитых. Бои здесь прошли масштабные, поэтому убитых было много. Не все они являлись вэсэушникам Вольфа — среди них могли быть и наши воины.

Группа штурмовиков пробиралась по минному полю. Задача — сопровождать медиков, которым предстояло осмотреть всех, кого не успели вытащить во время боя. Если будут выявлены трехсотые — оказать помощь и вывезти в мобильный госпиталь. Казалось бы, все просто. Но на пути их ждали минные полосы, хаотично расставленные минные банки[55] и ловушки, почти незаметные «лепестки»[56]. В любую минуту может прозвучать взрыв. Без зачистки местности нельзя было также гарантировать, что ниоткуда не прилетит снайперская пуля.

Шли на «Бог даст!», хотя и саперы не плошали — ответственно отрабатывали каждый шаг. Внимательно смотрели через «тепляки», операторы БПЛА помогали доразведкой с воздуха. Пока все шло штатно. До основных позиций Вольфа и полян с посадками, где шли ожесточенные перестрелки, оставалось совсем немного. Продвигались аккуратно, след в след, так тихо, что слышны были только выдохи и щелчки от попадавшихся иногда под ногами сухих веток. Этих шумов избежать было нельзя.

— Стоп! — головной штурмовик поднял руки вверх, все присели и замерли.

— Посмотри, кто там? Кто-то стоит, на коленях! Смотри! Попроси «птичку» подлететь, ориентир — возле нашей брони, слева. Тебе видно?

— Вижу-вижу, — связист разглядывал увиденное в переданный ему тепловизор.

Команду передали оператору. Стали ждать.

Квадрокоптер пролетел над замершей фигурой и завис.

Рация захрипела. Оператор беспилотника дважды сухо проговорил:

— Свои, свои! Ноль! Я дальше.

— «Свои, свои», и что «свои»? — заговорил головной. — Как он это увидел, почему он на коленях, чего он там стоит, что с ним? Он хоть живой?

— Шевелится, руками водит, не пойму только, что это значит. Но странный какой-то. Бородатый, кажись. Может, кто-то из кадыровцев? Они же помогали с разведкой? Высокий какой, смотри!

— Короче, хрен его поймет, бери его во внимание, движемся к нему. От него оттолкнемся и решим, куда идти. Раз он тут, то, наверное, ориентируется на местности. Вот ведь привидится такой в темноте — сразу задвухсотишься от неожиданности, — усмехнулся головной штурмовик и повел колонну в предрассветную мглу.

* * *

— А ну руки подними, ты кто? — полушепотом скомандовал головной штурмовик.

В ответ к нему повернулся пожилой человек с абсолютно черным от грязи лицом, в темноте блестели только глаза.

— Ну, ты глухой, что ли? Ты кто? — мужчина молчал и смотрел на них почти не моргая.

На правом рукаве у него был шеврон с образом Спаса Нерукотворного и Знаменем Победы под ним, хотя они и были почти неразличимы от грязи.

— Свой? Ты кто? Отзовись, отец! Контуженный? Глухой? Вставай! — штурмовик помахал перед глазами фонариком.

— Свой! — прохрипел человек.

— А ну давай, давай… Поможем тебе встать, поднимайся! — двое бойцов взяли мужичка под локти и завели за сгоревший танк, поставив сбоку от борта, со стороны посадок, чтобы максимально исключить демаскировку на открытой местности.

Поставили. Включили фонарик и замерли…

Перед ними стоял священник. Под утепленный комбинезон заправлена ряса, а больше — ничего. Ни фуфайки, ни бронежилета. Непокрытая голова, голая шея — такая же черная от грязи, как и лицо, и слипшаяся, свалявшаяся