Креста на священнике не было.

На поясе висела разорванная пустая аптечка. Вместо карманов — дыры. В свете фонарика черный цвет грязи сменился на месиво из крови, земли, глины и кусков травы. Штаны на коленках были порваны, и сквозь глубокие ссадины сочилась кровь. Рукава облачения тоже отсутствовали. Руки были в крови — изрезанные пальцы и израненные локти, словно он полз по асфальту.

Лицо не казалось безумным, не было шока. Он смотрел куда-то вдаль, будто сквозь парней, пришедших ему на помощь. И сквозь темноту. Казалось, что там вдалеке было что-то, что видел только он. Настолько важное и значимое, что все происходящее здесь не имело для него никакого значения.

— Батя, ты в порядке? А раненые есть? Можешь показать? — обратился к нему полковой врач, подошедший к передовым штурмовикам.

Священник очнулся, словно вернулся оттуда, где был все эти мгновения, и сразу ожил, в нем как бы проснулись все мускулы, он будто «вспыхнул».

— А ну за мной, за мной, быстро! — схватив за рукав медика, батюшка забежал за танк и прошел вперед метров двадцать.

Перед ними открылся окоп, в который были спущены тяжелораненые и погибшие. Все, кто был в сознании, затаились. Никто не знал наверняка, что происходит, поэтому ждали.

— Доктор, за мной, помоги… прошу, бегом! — батюшка перебежал за окоп.

Один из грузных бойцов лежал на спине, тихо постанывая. У него на ноге блеснула желтым цепь с крестом. Его израненные руки были перемотаны рукавами, оторванными от одежды священника. Цепь с крестом послужила своего рода тросом, которым батюшка тянул трехсотого, наверное, бесконечно долгие метры, раздирая руки и ноги в кровь. Это был последний из тех, кого пожилой «батя» смог вытащить.

Бойцов начали осматривать медики. Оказалось, священник затампонировал раны разорванными карманами, кусками подрясника. Всех, на кого хватило сил, перевязал и перетащил в этот окоп.

Что же было в реальности и как пожилой священник попал на это поле, хотелось узнать каждому из свидетелей произошедшего. Но прежде предстояло помочь всем, кого спас батюшка, который и сам превратился в раненого бойца с передовой.

* * *

Отец Олег прибыл в подразделение генерала по собственному желанию и, что было хуже, не согласовав свою поездку с синодальным отделом[57]. Но благословение взял. Будто знал, что епархиальный духовник точно благословит. Архимандрит Дионисий, окормлявший благочиние[58], где служил батюшка, много рассказывал о своем давнем боевом опыте. Как только началась Специальная военная операция, он попросил на Епархиальном собрании слово и произнес простую и запавшую в душу всем священникам речь. Он рассказал о том, что в прошлом, до монашеского пострига, он воевал. И уничтожал врага. Убивал. Но понял главное — в чем может быть грех военнослужащего. И это не убийство, а то, что ему сопутствует. Один вдруг начинает испытывать азарт, другой мстит за боевого товарища, третий и вовсе начинает испытывать удовлетворение при виде убитого противника. Это и есть грех. Именно это мешает христианину выполнять священный долг.

— Поэтому, батюшки дорогие, нужно вам отправиться в окопы и помогать нашим воинам побеждать и, если Господь призовет, помогать уходить не в грехе! Передавать из рук в руки! И не бояться самим погибнуть! Умереть не страшно, если ты на службе. Солдатики наши — на службе Родине, вы же, родные мои, на самой главное службе — у Господа! — он улыбнулся и закрыл глаза руками, громко, тяжело выдохнул, убрал ладони.

И все увидели — он заплакал. Совсем не стесняясь.

— Я вот что хочу вам рассказать. Про войну. Про самое страшное, что я когда-либо видел и мог себе представить.

Он вышел из-за трибуны и подошел вплотную к первому ряду, попросив у диакона стул.

Сел. Посидел минуту. Снова поднялся.

— Нет, я не смогу сейчас сидеть… Не знаю, как это описать… Тогда я тоже присел. Я дал ему имя. Мальчику. Георгий. Победитель! Молюсь я за него всегда. За этого мальчика. Какой он был красивый и смелый, добрый и талантливый. Но, увы, таким я его никогда не увидел. Только верю, что он был именно таким! А каким он мог быть еще?

Было это в Чечне. Было раннее утро. Шел тяжелый и продолжительный бой. Все вокруг горело. Воздух был полон копоти, дыма, вокруг было черным-черно, летали какие-то лохмотья. Видимость практически нулевая. Снег пополам с грязью и человеческими останками. Много трупов.

Я устал и решил передохнуть.

Захотел присесть. Рядом лежало тело убитого. Понять, свой или чужой, было невозможно. Застегнул на груди погибшего бушлат и сел сверху. Тело промерзло и было как каменное. Темное, заледеневшее.

Я закурил и поймал себя на мысли, что остервенел настолько, что сейчас, сидя на трупе погибшего бойца, не испытываю никаких обычных человеческих чувств. Я не осознавал, что подо мной тело недавно жившего и любившего человека.

Прошла минута, может быть, две.

Архимандрит замолчал и снова закрыл глаза. Теперь он не рыдал и не дышал. Молчал. Прошла минута. За ней вторая. Пятая. Он открыл глаза, залитые слезами, и продолжил:

— В адской мгле показались два глаза, светящиеся от вспышек пламени. Это была большая собака. Она ощетинилась и шла мимо, спеша уйти подальше от неожиданной встречи с человеком. Я поднял голову и протянул к ней руку. Подумал, радость-то какая! Животинушка, не погибла, жалко ее стало.

Но тут я и оцепенел. Псина несла мертвого ребенка — мальчика. Открытые глаза малыша — хотя и застывшие, но ясные и светлые. И еще его улыбка… На лице не было страшной маски смерти. Он улыбался. Нет, нет, я не придумал улыбку. Просто я тогда решил, что не посмотрю в глаза ему, пусть все, что я заметил сразу, останется со мной навсегда. Мне было страшно увидеть в его глазах боль или страх. Но он улыбался. Потому что перед смертью он увидел Бога — Господь его встречал! Понимаете?! Я так тогда решил для себя. Я это видел сам, своими глазами.

Духовник наконец опустился на стул, диакон поддержал его. Видно было, как силы оставили его.

— Вот знаете, батюшки дорогие, этот ребеночек, Георгий, он, как огромная игла — куда-то там кольнуло, и полилось! Я вдруг понял и прочувствовал войну. Я тогда и зарыдал впервые. Не помню, как остановился. Вокруг только убитые, Георгий да псина эта страшная. Больше никого. Может, потому и дал слабину. После тех глаз я сразу и запахи ощутил — гарью пахло, соляркой,