Попытка следовать примеру Хоуп проваливается: фраза выходит резкой, внезапной, бесповоротной – как мои пятки, давящие головы жуков.

– Они на мне! – взвизгивает Хоуп. Она трясет головой, и несколько насекомых со стуком падают вниз, но их место сразу занимают другие. – Они хотят меня съесть!

В голове только одна мысль: жуки ведь не едят людей. Я изучила отцовскую книгу от корки до корки – и не раз, – но похожих жуков в разделе опасных насекомых не обнаружила.

Они копошатся, не обращая внимания на лодыжки Алексы, проползают мимо моих. И карабкаются на правую ногу Хоуп, причем замирают, не доходя до колена.

Ровно у полоски подсохшей крови.

Хоуп стряхивает их, стирает с кожи свежую алую струйку, пачкая ладонь. Жуки рьяно устремляются вверх.

Вдруг осознаю: они питаются кровью.

И еще кое-что. Выглядят они вполне откормленными.

– Забирайся мне на спину! – командую я. – Им будет сложнее тебя достать.

Худенькая Хоуп оказывается тяжелой. То, что она похожа на одуванчик – тронь, и разлетится пушистой дымкой, – еще не означает, что ее кости и плоть не имеют веса.

Но жуки смекнули, что мы решили их перехитрить. Теперь они карабкаются на меня, и каждый крошечный шажок впивается в кожу будто игла.

– Алекса… – Еле дышу от попыток их спихнуть, раздавить, не потерять равновесие. – Достань у меня из кармана последние два лоскута. Одним вытри кровь с голени Хоуп, а другим обвяжи рану, чтобы они не добрались!

Стряхнуть, раздавить, стряхнуть, раздавить, раздавить!

– Брось тот, что в крови, в сторону… может, он их отвлечет хоть ненадолго.

Алекса послушно швыряет комок ткани прочь. Мой план срабатывает – на несколько драгоценных секунд.

– Бежим! – восклицаю я, спотыкаясь об орду ринувшихся в противоположную сторону жуков.

Некоторые из них – те, что поумнее, – продолжают штурмовать мои ноги, но я снова сбрасываю их на пол. Мы с Алексой бросаемся обратно в мрачный извилистый коридор и удираем во всю прыть. Стараюсь не думать о темноте, о преследующем нас перестуке крохотных лапок и о том, что нечто более опасное – или даже смертельное – может нас поджидать, не издавая ни звука.

Насколько невероятно далек оказался храм от моих чаяний и надежд!

Заставляю себя сосредоточиться на других, приятных, мыслях. Охваченный паникой разум вдруг выдает мне воспоминание о том, как моя мама пахла кондиционером для белья с ароматом весеннего дождя. Представляю, как она встретит меня у границы тьмы, готовая запихнуть мою мокрую от пота одежду в стиральную машину. За прозрачной дверцей забурлят пузырьки пены, а я буду сидеть и наблюдать, как делала в четырехлетнем или пятилетнем возрасте. Представляю, как приму душ и закутаюсь в чистое пушистое полотенце. Как засну на мягких простынях и проснусь утром, встречая новый солнечный день, и как меня ждут тосты с маслом и «Доброе утро, Иден!».

Но на выходе из коридора буду вынуждена спуститься с облаков на землю. Часть моих фантазий как не была реальностью, так никогда ею не станет.

Когда я приближаюсь к внутреннему двору, Хоуп спрыгивает на землю, несмотря на стаю жуков-преследователей. Повязка на ее ноге вполне справляется с задачей – да, они чуют кровь и ползут за нами, но не могут определить источник запаха. Взбираемся на гору камней – без былой осторожности, зато с жуками начинают твориться странности.

Насекомые карабкаются друг на дружку и снова падают. Они утопают в черной массе собратьев, но не могут проникнуть за пределы полуразрушенной стены храма. Может, их удерживает невидимый барьер?

Ни один не прорывается наружу.

Упираюсь ладонями в колени, пытаясь отдышаться. Опасность, неудача, разочарование – то, что случилось, не опишет и тысяча иных слов.

Хоуп разглядывает усеянную мелкими красными точками ногу. Они красуются на коже и у меня – везде, где пробегали жучиные лапки.

– Это тоже был «классический почерк Стаи»? – выдыхает Хоуп.

Алекса собирает наши припасы, завернутые в кофту, и острые копья, которые нам пришлось оставить у подножия груды камней. Бросает пронзительный взгляд в сторону копошащихся жуков.

– Я понятия не имею, что за чертовщина здесь творится.

Мой первый и пока единственный пчелиный укус пришелся на мой же одиннадцатый день рождения – ровно после того, как я задула свечи. Стояло идеальнейшее – до укуса, конечно, – майское утро, причем не только из-за ясного голубого неба и домашнего шоколадного торта (папа трудился над ним до глубокой ночи), а еще из-за Берча.

Родители Эммы как раз пережили жуткий развод, благодаря которому наш класс узнал такие выражения, как «брачный контракт», «разлучник» и «пожизненное заключение». Эмму безнадежно травмировало то, что ее отец сотворил с любовником ее матери – что, собственно, и обрекло его на жизнь за решеткой и в конце концов на смерть.

Эмме даже не пришлось ничего никому рассказывать. Мы уже знали подробности – спасибо новостным сюжетам, которые появлялись по вечерам в эфире в течение месяца.

И Эмму почему-то начали избегать. Как будто грехи родителей каким-то образом передались и ей и – как инфекция – распространялись, если взглянуть ей в глаза.

Поэтому, когда Эмма в безукоризненно белом платьице, для покупки которого ее мать экономила буквально на всем, приехала в парк на мой день рождения, за столом на показавшееся вечностью мгновение повисла тишина… и в ней читалось: зря мы это затеяли. Не потому, что я не хотела видеть Эмму на празднике – отнюдь! – но я испугалась, что другие дети поведут себя с ней жестоко, как в школе, где Эмма все глубже уходила в себя, прячась за прямыми каштановыми волосами.

Но с нами был Берч.

И он – в то время просто мой одноклассник, который лучше всех знал орфографию и постоянно выигрывал в пятничных соревнованиях по английскому, – широко улыбнулся.

– Иди сюда, Эм, садись! – позвал он.

Ее никто так не называл. Кроме Берча – теперь. Мальчишки его уважали, а девчонки – обожали, поэтому тотчас подвинулись, освобождая Эмме место за столом.

Пчела ужалила меня сразу после того, как я загадала себе Берча. Он вдруг стал для меня не только симпатичным, популярным мальчиком, который без запинки называл правильно все буквы в словах «флегматичность» и «ономатопоэтический». Он в одиночку остановил катастрофу с моей лучшей подругой в главной роли.

С тех пор со мной случалось немало подобного тому давнему пчелиному укусу – когда все идет не так гладко, как должно.

В общем, Эмма, девочка с лицом в форме сердечка и милейшей душой, превратилась в изгоя из-за родительского скандала. А Берч сумел исправить несправедливое отношение окружающих с помощью простецкой фразы. Да, он скорректировал ситуацию, но в тот же момент я поняла, что моя реальность изменилась, причем безвозвратно.