Вот я, к примеру, загадала Берча, получила его… и потеряла. Как наивно я полагала, что у моего желания есть приписка «навсегда».

И сейчас, после всего пережитого, мне кажется, если что-то и должно пойти так, то это история с Убежищем. Мы сбежали из лагеря, не сгинули в открытом океане, достигли острова. Мы обнаружили храм. Уже своим существованием он подтверждает многое из того, что мы надеемся отыскать.

Но, как выяснилось, нашли мы не спасительное Убежище, а нечто совершенно иное.

В этом изломанном, окутанном хаосом мире остров был нашей последней надеждой.

И куда нам теперь податься?

Обратный путь дается нам нелегко.

Правда, долго блуждать, как вначале, нам не придется: мы решили не продвигаться вдоль ущелья, а проложили более прямой маршрут благодаря моим картам и пометкам. Дорога, как мы прикинули, должна занять пару часов.

Но время как будто растягивается, и мы никак не можем добраться до нашей поляны.

Алекса не ошиблась: наш поход оказался провалом. Но мы, по крайней мере, обнаружили источник воды – значит, проживем еще несколько дней. Хотя зачем? Убежища не существует, вокруг – только загадки. Неужели мой отец пожертвовал жизнью ради этого?

У него, конечно, мало что осталось, зато у него была я… и он был у меня.

После Зеро я на каждом шагу видела сокрушенных потерями людей. Половину девчонок из моего барака увезли из родных мест: у большинства на их глазах убили или подвергли насилию близких. Мы осиротели, сломались, сбились с пути.

Если подумать, то мне еще повезло.

Мы с отцом были близки, сколько я себя помню. Мать я тоже любила, разумеется, но после аварии ее любовь исчезла – вместе с ней.

Так что мы с папой спасли друг друга и разделили нашу любовь пополам.

В лагере, особенно в первые дни, я считала, что не имею права на скорбь: мой отец находился в мужском бараке соседнего сектора, а девчонки-заключенные, с которыми я общалась, уже осиротели.

Мы с папой часто виделись, хотя он, как и другие мужчины за тридцать, очень много и тяжело трудился – они возводили дамбу и искусственные рифы.

Удивительно, я так хорошо знала отца, но никогда не замечала, насколько осунувшимся стало его лицо. Никогда не думала, что в его бороде появится столько седины, ведь раньше он постоянно гладко брился. А еще он был помешан на здоровом питании – все органическое, выращенное в естественных условиях, бла-бла-бла, – поэтому видеть, как он сует в рот ложку с самой обычной овсянкой, счищает плесень с кусков сыра или хлеба, тоже было как-то противоестественно.

И это было гораздо страшнее, чем потерять маму. Мне не пришлось наблюдать, как она становится другим, неузнаваемым человеком. И насколько жалкое она влачит существование.

А затем отца забрала Стая для участия в проекте «Убежище». Когда его частицы вернули мне в маленьком пузырьке, меня пронзила странная мысль.

Оказывается, я принимала все как данность.

Я не могла взять в толк, почему мне удалось сохранить в своей душе столько тепла. Но, посмотрев на пузырек, я все поняла.

Несмотря на потери, несмотря на то, что нас лишили былой жизни и вынудили окунуться в страдания, мы по-прежнему оставались друг у друга.

Я даже не представляла, насколько одиноко себя почувствую, когда его не станет.

Стоит нам преодолеть половину пути, как небеса разверзаются, словно по ним кто-то врезал молотом. На остров изливаются потоки воды, прорывающиеся даже сквозь густые кроны деревьев. Песок – или земля, не знаю, что именно скрывается ковром из листвы, – превращается в скользкую грязь, в которой наши ноги с каждым шагом утопают все сильнее. Вдобавок ливень влияет на растения: тонкие узкие листья почему-то льнут к моим лодыжкам, как щупальца.

– Как ты здесь оказался? – произносит Алекса.

Мы с Хоуп оборачиваемся. Листья надежно обхватили голени Алексы, пригвоздив к месту.

– Алекса! – зову я, однако она, похоже, не слышит меня.

– А я думала, что никогда тебя не увижу, Касс, – продолжает Алекса, наклоняясь и вытягивая руки вперед.

У нее настолько искреннее и беззащитное выражение лица, что я теряюсь. Страх, который я видела ранее, тоже был неподдельным, но сейчас все иначе: глаза Алексы распахнуты и блестят, скулы утратили напряженную резкость.

Хоуп вырывается из оков листвы и, приблизившись к Алексе, замирает напротив девушки.

Ноль реакции.

Место какое-то ненормальное, – бьется в моей голове назойливая мысль. Это место… оно…

Я моргаю.

– Берч? – говорю я, прищурившись.

Вроде бы его здесь не было. Впрочем, я уже не помню, кто со мной шел, а значит, могу ошибаться. И почему я вымокла до нитки. Сейчас – идеальный солнечный денек, да и Берч совсем сухой.

– Попросил присыпать взбитые сливки корицей, как ты любишь, – добавляет он.

Кофе, который я сперва не заметила, занимает все мои мысли. Забираю у Берча горячий пластиковый стаканчик – он согревает меня до самого сердца, до тех уголков, которые долго-долго были закованы в лед. Но почему они заледенели, я не помню.

– Ты дрожишь, – шепчет Берч. – Замерзла?

Его фланелевая рубашка пропахла дымом, и у меня возникает ощущение, что рядом должен пылать костер и мы должны сидеть около него. Берч набрасывает рубашку на мои голые плечи, помогает влезть в рукава, застегивает разномастные пуговицы от первой до последней – и неотрывно смотрит мне в глаза.

Я думала, меня отогрел кофе. О нет. Кофе тут ни при чем. Стоит губам Берча коснуться моих, как я вспыхиваю. Наверное, я могла бы гореть целую вечность.

Берч отстраняется, и меня охватывает новое ощущение: поцелуй был не приветственным, а прощальным. Рядом сияющим ангелом возникает Эмма – бронзовый загар, ниспадающие волны непослушных волос. Она всегда была красивой, но не настолько. Берч берет Эмму за руку, и они оба улыбаются мне – радостно, искренне.

Их улыбки, как ножи, вырезают мое сердце из груди, и сквозь каждый порез в мою плоть врывается ледяной ветер, выталкивая тепло наружу.

Берч притягивает Эмму ближе. Я отвожу взгляд, но все равно их вижу. Отворачиваюсь, но они снова возникают передо мной. Их губы сливаются в поцелуе, и я до боли зажмуриваюсь, закрываю лицо ладонями… но не могу стереть увиденное из памяти. Щеки у меня мокрые, но я не понимаю, мои ли это слезы или просто дождь, который не должен лить в такой солнечный день.

Лодыжку почему-то царапает нож, и то, что удерживает меня на месте, сжимается все сильнее, пока давление, наконец, не исчезает и я не оказываюсь под настоящим тропическим ливнем. Нет ни Берча, ни Эммы.

– Иден, ты меня слышишь?