исключением было то, что никакая их мерзкая шутка в отношении Добровских не оставалась без ответа — надёжного и своевременного, как заказное письмо с уведомлением.

К примеру, Гавриловские ловили на рыбалке и били Петра Добровского. Били от всей души, как может бить только обрадованная численным превосходством шпана. Втаптывали, вбивали, вколачивали в пыль. А потом ходили все вместе, цыкали-поплёвывали, стращали селюков. Но когда окрестные поддувала начинали разносить хвастливые россказни о таком удачном предприятии Гавриловских, вдруг начинались жестокие напасти. Собирались со всех удалённых хуторов братья и дядья Добровские — родные, двоюродные, до седьмого колена. И ловили Гавриловских вечером, находили ночью. Ловили по очереди или скопом — кого удавалось. И били в одну ночь — всех, без разбора.

Шутки затихали.

Гавриловские отлёживались, отстанывали свое, клялись передушить каждого обидчика. Вполне возможно, что дело не ограничилось бы и поножовщиной, а разрешилось бы тихо — правильными доносами в нужное место… И пропали бы Добровские-младшие вслед за своими старшими, но наступившая война сделала доносы лишними.

* * *

Да и не было Гавриловским дела до старой довоенной вражды, не до того было.

Время наступило новое, неожиданное, желанное, успевай только брать своё.

Отец Гавриловских, Сергей, тот, что комбедствовал, верхолазил, кресты срывал, так вот, он вместе с женой своей Тамарой, к брезгливому изумлению соседей, первым вышел из толпы, собранной на главной площади Топорова только вошедшими немцами.

Вышли Гавриловские и вынесли хлеб-соль. Тамара сама испекла. Рушник новый. Всё честь по чести.

Немцам было приятно.

Дальше уже всё стало просто — пошли Гавриловские, все, кто мог, в топоровскую полицию. Тут уже не только соседи, но и дальние улицы — вздрогнули и замерли.

Беда.

Были Гавриловские тщательно памятливые и в подлости искушённые. Властью своей над людьми пользовались умело.

Измывались.

Грабили.

Били.

Глумливо составляли страшные списки.

Люди помнили, как ночью кричали Зинченки, что на Нижней улице жили, когда к ним ночью Гавриловские привели пьяных немцев.

Запомнили, когда наутро немцы, молодые, помятые, похмельные, изумлённые собственными ночными делами, смотрели, как выволакивали Гавриловские растерзанных Зинченков к грузовику. И за каждым замученным тянулся бурый след — крови вперемешку с калом.

Гавриловские же были веселы, пьяны и румяны…

Всех гнули в дугу.

В любую ночь прикладами стучали в ворота и двери, вламывались, брали всё, что нравится, откупиться можно было только самогоном.

Хуже всего было хорошеньким девушкам.

Беда.

Вообще-то, сами немцы вели себя довольно тихо — в Топорове квартировала тыловая часть — связисты, обслуга. Немцы как немцы. Всё чётко, организованно, аккуратно. На второй день — чётко, организованно, аккуратно — пригнали ко рву у Панского сада, евреев, всех, кого нашли, да и постреляли триста душ. Топоров изумился, сжался и затих. Днём везде ходили патрули. Ночью — только по Кирова и по Советской, вернее, по бывшей улице Кирова и бывшей Советской. По дальним улочкам и переулкам ходили сами полицаи.

Только однажды случилось особое несчастье — когда через Топоров прошли «чёрные танкисты», как их называли потом люди.

Какая-то особенная часть — все в чёрной форме, все в черепах. Были те немцы непонятные — подтянутые, ходили компаниями, были одеты как с иголочки, сапоги начищенные, всё у них блестело и сверкало, всё было, как на парад. Отличала их всех особенная расслабленность вперемешку с нервической взвинченностью.

Будто липкая тень легла на Топоров.

Связистов, ставших уже «местными», эсэсовцы шугали, как шелудивых кошек. Гоняли полицаев-бедолаг трое суток. Местный народ вообще не видели и не трогали.

А потом, утром четвёртого дня, собрались; по случайному приказу, спокойно, чётко и быстро разорвали танками двух сестричек Петриченко — и ушли из Топорова.

Люди остались жить.

Свои и немцы.

Так и шёл этот страшный первый год войны.

Добровские собирали раны на фронтах, Гавриловские выслуживались в полиции.

Добровские, как и другие окруженцы, упорно не хотели погибать, поэтому правдами и неправдами выбирались в Топоров, приползали раненые и почти убитые, бежали из очередных котлов и лагерей-времянок, приходили, тайком отлёживались в домашних ухоронах, потом исчезали в направлении фронта, все дальше откатывавшегося на восход солнца.

И можно, и нужно было дождаться, пока стар и млад Добровских останется беззащитен, и можно, и нужно было передушить всех, как Зинченков, немецкими руками или своими руками, однако, к досаде Гавриловских, то один, то другой из множества братьев и двоюродных братьев Добровских очень не вовремя оказывался в Топорове. А это уже было опасно.

Глухие слухи о странных событиях пошли по Топорову.

* * *

Однажды, кромешной февральской ночью, у Бульбашенка было людно — молодёжь собралась на посиделки. Было это возможно, немцы по ночам не бродили, больше отсиживались по хатам, оставшимся от угнанных в рейх.

Едва слышно играла гитара. Блестели глаза.

Были тут медсестрички известного всей округе доктора Грушевского — девчата из Торжевки, Зозулихи, Липовки. Чуть ярче лампады светила под потолком «пятилинейка». На столе было богато — соленья, сало, картошка, в графинчике листочками золотился самогон на веточках. Девчата отмечали удачную операцию, которую так лихо сделал их удивительный доктор.

Тихонько заскулил Карлик.

— Кто-то свой, — старый Бульбашенко поднял занавеску. — Не лает, хвостом вертит.

Он накинул тулупчик от мороза, пошел к двери, на всякий случай показал губами: «Тихо!»

Девчата замерли, только побледнели.

Тихий, торопливый разговор, потом сдерживаемая возня, потом дверь распахнулась, фукнуло холодом, и в комнату ввалился Бульбашенко, обнимая и целуя первого вошедшего.

— Тихо, дядя Николай, тихо! — первый вошедший оглянулся по комнате и неожиданно белозубо улыбнулся. — А я всё спрашивал у Пети, где ж самые красивые девушки. А он, жук, все говорил, что не топоровские, что, мол, у Бульбашенка самые красивые девушки из Торжевки сидят!

За спиной парня виднелось совершенно счастливое лицо Пети Добровского, известного кавалера и дебошира. (Петя-моряк только-только бежал из норвежского концлагеря.) Его медсестры уже знали. А первый-то кто?

— Вася, ты, это, Васенька… Вась, проходи, — суетился в это время