проводить ночные патрули — мимо треугольника, образованного улицами Котовского, Калинина и Нижней. Один только раз, уже в начале марта, упившись до полного бесчувствия и бесстрашия, Сергей с Толиком нарушили негласную границу и вломились к деду Трофиму — за добавкой. И опять встретили моряков. Ночной визит закончился тем, что Трофим, возмущенно проклиная втрирогигосподабогадушумать все жизненные обстоятельства, вынужден был поутру заново вставлять покорёженные рамы да заметать снег — очень уж во дворе оказалось натоптано и загажено кровавыми соплями.

Сам старый Сергей Гавриловский, расспросив измордованных в очередной раз сыновей, ходил к Ульяне Добровской с четвертью самогона, просил — по-хорошему, по-соседски — унять сыновей. Но был послан со всей простотой — то ли к немцам, то ли куда подальше. Как Гавриловские оправдывали отсутствие своих любимых сыночков в карауле, тоже осталось неведомым. Старшие Гавриловские и совет семейный держали, и даже нужный донос по старинке составили. Но не понесли.

Очень-очень хотели жить — потому что объяснили им, пообещали со всей соседской прямотой, что буде что случится — будут вырезаны они под корень, до седьмого колена. И что характерно, Гавриловские в том обещании не сомневались…

Ещё два раза встречала Тася рыжего лейтенанта. Совершенно случайно, как вы понимаете, оказывался он в тот же момент и в том же месте, куда заходила в свободное от дежурства время маленькая медсестричка. И всякий раз при встрече она вспыхивала, как дикая роза, но природная смуглость помогала, как ей казалось, скрыть возмущение непредвиденными встречами. И всякий раз она старалась не встречаться взглядом с возмутительным синеглазым нахалом, старалась пройти мимо либо сделать вид до невозможности занятой.

Но в последний раз, перед самым уходом — туда, на восток, к своим, — не выдержал лейтенант Вася.

* * *

Хрусталём рассыпался под каблуками оттепельный лёд. Брызги льда долго звенели на пузырчатых лужах, сверкали в лунном свете. Предвесенний оттепельный воздух заставлял дрожать звёзды. Спавший Топоров был залит призрачным молоком пьяного тумана. Серые дымы топившихся печей поднимались ввысь, словно водоросли с морского дна. Изредка гудела губная гармошка — очередной патрульный немец, ошалевая от бесконечности русского пространства, выдувал что-то сентиментальное.

В хате, где жили медсестры, было тихо. Редкий день обходился без нескольких операций или долгого приёма. А тот день случился свободным. Будто от солнечной энергии, пролившейся с утра на мир, перестали болеть и люди, и немцы.

Девчата не спали. Тихо шептались о своём, о довоенном, о настоящем, рассказывали о судьбах, кто выжил, кто погиб, кто удачно ушёл из рабской команды, что делать, как будет, что с войной этой делать, слышно ли что от наших — одним словом, не только луна и звёзды шептали свои бесконечные песни. Блестели глаза, наворачивались слёзы.

Вдруг по оконной раме поскребли.

— Кто там?!

Лорка Бойченко поднялась на локте, отодвинула занавеску.

— Кто там, Лора?

— Не знаю. Дед какой-то, — шепнула Лорка. — Стоит, смотрит.

— Кто?!

Снаружи мелькнул огонек. Дед осветил лицо зажигалкой.

— Ох!.. — простонала Лорка, — Ой, девочки! Это ж лейтенант твой, Тася!

— Кто?!

— Ну, ты что, Тась! Лейтенант — там! Только страшный такой, с бородой, как дед старый.

— Что ему надо?

— А я знаю? — возмутилась Лора. — Ко мне, что ли, ходит? К тебе пришёл, ты с ним и говори!

— Ты! Вы! Вы прекратите, Лариса! Ничего не ко мне! Как не стыдно!

— Да ла-а-адно, Таисия Терентьевна, — передразнила Лорка, — ла-а-а-адно глаза-то прятать! К тебе, Тася! Что ж мы, без глаз тут живём? Все знают, как лейтенант за тобой умирает-ходит!

— Ты! Лариса, ты! Ты, Лорка, совсем невозможные вещи говоришь!

— Ну, не часто ж ходит, да. Но спрашивал, точно знаю, — Лора перешла на совсем шелестящий шёпот. — Тась, Тасечка, ну, прости, прости меня, дурную. Ну что я? Что ты на меня смотришь? Выйди, он же здесь всё равно стоять будет. Он же бешеный, все знают. Вышла бы, не съест, ну Тасечка!

Лейтенант Вася стоял в тени погреба. Его руки дрожали. Зажившие ноги саднили, будто с пяток снова мясо сошло до костей. Сердце колотилось и щекотало в груди так, что гул крови зажимал уши.

Выйдет? Нет? Выйдет? Должна ведь… Тасечка. Тася… Все эти страшные месяцы, пока он прятался в Топорове, все эти дни, наполненные кошмарами и бессонными ночами, стоял перед его глазами удивительно печальный образ — скулы, карие глазищи, грусть и какая-то скрытая внутренняя сила, свечой горевшая в хрупкой, маленькой и такой тоненькой девушке.

Сколько он стараний приложил, чтобы разузнать, как, почему, откуда взялась в Топорове эта девочка! Как старался встретиться — и в душе берёг мгновения мимолётных встреч. Сколько предосторожностей, страхов — не за себя, за неё — за такую красивую, за такую, такую настоящую… От вестей об очередной облаве, о новой партии угнанных в Германию стыла кровь в жилах.

Каждую ночь, как волки, перебирались они с Петром из одного родового схрона в другой, успевали делать перевязки, всеми силами мечтая о возможности снова пойти уверенно, своей силой, лишь бы дойти. Дойти до своих, дойти до фронта. Он устал так, как в ту страшную ночь в Крыму, когда упали они в татарской мазанке. Со своей судьбой он разберётся, но… Но теперь, как ему думалось, он был не просто сам по себе, как привык жить сызмальства, нет. Страх за себя он оставил в предназначенной ему крымской могиле. А новый страх… Новый страх был тревожный, безжалостный, голодный, сладкий. Здесь — среди своих и тех своих, кто хуже немцев, — появился человечек, за которого он боялся.

Скрипнула дверь.

Луна изумилась и направила луч света на крыльцо.

Маленькая тоненькая фигурка выскользнула из темноты.

Они смотрели друг на друга. Лейтенант Вася сделал полшага и остановился.

— Таисия Терентьевна, — прошептал он.

Тася смотрела на него с изумлением и странной задумчивостью. Отвратительная, противная, мерзкая, рыжая борода делала лейтенанта совершенно неузнаваемым. Совершенно старый дед! Но глаза. Синие глаза — сколько раз она запрещала себе думать о них! Сколько раз плакала, думая о Саше, о своей клятве, сколько раз клялась забыть лейтенанта, забыть, не думать, не вспоминать —