Бульбашенко, — Вася, я ж такое слышал, Вася, ай, Вася! — захлебнулся он в полном восторге.

— Да ладно, ладно, дядя Коля! — пробасил Вася. — Разрешите, девушки, представиться.

Он криво, через силу, распрямился, сунул палку в руки Николаю и молодцевато отдал честь.

— Лейтенант Добровский, Черноморский флот, — лукаво улыбнулся. — Временно здесь бросил якорь, пока опять винты не зашумят.

В ответ последовало напряжённое молчание, только пять пар строгих карих глаз смотрели на него со всей невозможной серьёзностью. Катя, Лора и Тереза уже и были готовы улыбнуться, очень уж какой-то располагающей была улыбка лейтенанта. Но они-то были местные, знали Добровских с голопузов. А Соня Павловская и Тася Завальская были пришлыми, вернее, беглыми. Лихая война выгнала их из Торжевки, заставила искать убежища в дальнем, стоявшем на отшибе Топорове.

Смотрела Тася на лейтенанта, смотрела и не понимала, каким образом, какой дуростью или наглостью ведомый, как этот лейтенант очутился здесь — здесь, где немцы на каждом шагу. На дезертира не был похож своей весёлостью и пружинистостью, только был весь какой-то удивительно угловатый, тёмный и непонятный. И чего было столько возни вокруг него? Тоже придумали, будто что-то особенное, да ничего особенного-то и не было видно — одни волосы рыжеватые да наглые глаза. Вот ведь как смотрит.

А лейтенант тем временем уже сел, вернее, мешком плюхнулся напротив. Петя попытался поддерживать Васю за локоть, но, получив незаметнейший тычок в ребро, побледнел и лишь смотрел на брата виноватыми и влюблёнными глазами.

Бульбашенко всё ахал, всё расспрашивал про Одессу, про Керчь, про родню из Мариуполя, о всяких старинных довоенных делах, потом притащил мандолину, дал Пете, сам взял гитару. И на два лада повели, пошли звенеть струнами — тихо-тихо за душу брали.

Топоровские девчата пококетничали было, пошутили, попытались позаигрывать с лейтенантом Васей, да и бросили бесполезную затею, стали над Петей подшучивать. А Вася, поддерживая разговор с Бульбашенко, старался незаметней бросать взгляды на Тасю. Но никак у него не получалось. Глаза всё время останавливались, не хотели прыгать дальше, не слушались.

Не мог он отвести глаз от худенькой смуглой девушки, её смоляных, мохнатых ресниц, волос чернее чёрной ночи, убранных в строгий узел.

Тася, устало выпрямившись-привалившись к стене, закрыла глаза. Да и действительно — устала нечеловечески. И мысли её тихонько плыли, купались в переливах, в журчании мандолины… И пусть смотрит, пусть, наглые глазищи, тоже ведь нашелся, рыжий, смотрит… лейтенант… глаза синие-синие… да… дома… лето… Саша… весь родной… тихий… потемневший… распухший… разорванный… Саша… да… да… смотрит… зачем он здесь… устала… устала… тише… тише же… операция же… зажим… зажим… шум… шум… нельзя шуметь… нельзя!

Остервенело захлебнулся лаем Карлик, застучали в ворота, бахнула калитка, стук, перекошенные лица, девушки метнулись.

— Что!? Куда! Сидите!

И с грохотом в комнату ввалились Гавриловские, пьяные и злые.

— А-а-а, сучки, гуляете?! — осклабился Сергей, старший из сыновей Сергея Гавриловского.

Тася окаменела. Во все глаза смотрела на вошедшую троицу. А были те самого дурного, подлого, самого угрожающего вида. В комнатке сразу сделалось тесно.

А лейтенант продолжал, как ни в чем не бывало, ужинать.

— Эй. Ты хто? — буркнул Сергей. — А ну, давай повернись сюда, сука!

Добровский сидел к нему спиной, не обращая никакого внимания.

Тут до Таси дошло, что Пети рядом нет. Исчез, как не было. Она посмотрела на лейтенанта. Тот с аппетитом захрустел огурцом, а сам глаз с неё не сводил. И был удивительно печален и слишком, слишком не-вы-но-си-мо спокоен. И почувствовала она что-то страшное в том его спокойствии, что-то, растворявшее все мысли, все чувства. Только синие-синие глаза напротив.

Толик Гавриловский передернул затвором.

— А ну, гнида! Документ! Сергей, чего он?! Вот я его сейчас! — и замахнулся прикладом.

— Погодь, погодь… — тихо сказал Сергей, как-то боком подбираясь к жующему незнакомцу.

Бульбашенко прижал руку к сердцу. Его одышливое дыхание да глухой стук ходиков были единственными звуками в ломившей уши тишине. Девчата молчали. Скрипнула половица.

— Ка-а-акая встреча! — прошипел Сергей. — Васенька!

— Хто? Какой Васенька? — не понял Толик.

— Цыть! Не видишь, Толя, какая птица к нам залетела. Морская птица! — заулыбался Сергей.

— Васька? Добровский?

— Ага. Пан Добровский пожаловал!

Голос Сергея истерически зарадовался.

— А ну, Васенька, давай, давай-давай ручки. Тихо. Тихо. Ти-и-ихо… Руки положил на стол, сука! Давай-давай.

И Сергей сделал ещё шаг.

Он не успел расслышать тихий стон падавших Тольки и Вальки — мелькнувшая чугунная подставка для сковородки уже впечаталась ему в переносицу. Липкий красный огонь полыхнул в глазах. Сергей ещё шатался, а уже вскочивший лейтенант с тихим рычанием схватил его левой за горло, крутанул как-то, придушил, правой схватил сзади за ремень и одним дыханием бросил в окно. Жалобно крякнул переплёт окна, дзынькнули разлетавшиеся стёкла — и Сергея уже не было. Вторая тень пролетела над столом — это Петя бросил тело Толика. Валька Гавриловский отправился в путь таким же незамысловатым образом.

— Извините, девушки. — лейтенант запнулся на пороге. — Такой был хороший вечер! Уходите. Мы сейчас.

И он, держась за стены, поковылял в сени, дохнувшие морозным паром.

Девушки сидели, не в силах шевельнуться. Расправа, случившаяся у них на глазах, заняла от силы несколько ударов сердца.

Тася сидела выпрямившись струной. Только руки дрожали.

В её глазах застыла синяя вспышка в глазах лейтенанта. Она успела заметить бинты на его запястьях, на шее. Но совершенно не могла понять, как он это сделал — каким образом, всего в несколько мгновений, три здоровенных парня, в тулупах, в валенках, тяжеленные, пьянющие, — улетели птицами в окно.

А в ночи под окном что-то происходило. Из пушистого сугроба видно было зад Сергея, Толик и Валька валялись рядом. И слышны были только глухие удары — Добровские вышибали дух из гостей.

— Девчата! Девочки! — позвал хозяин. Его лицо было угрюмо и отрешённо. — Уходите скоренько. Нечего вам здесь быть.

И потерянно махнул рукой.

* * *

Что братья Добровские внушили той ночью братьям Гавриловским, о том все участники ночной беседы никогда не рассказывали. Однако полицаи как-то странно стали