Ф е л и п е. Оставь!.. Я не хочу слышать имен! Ты не имеешь права!.. Чего тебе вообще надо от меня?

М а р г е р и т а. Разумеется, права я не имею!

Ф е л и п е. Я дал тебе больше, чем обязан был дать! Кто теперь здесь госпожа?

М а р г е р и т а. Я. Над покойниками. Пьяницами. Тенями. Потому что ты уже никому не можешь быть господином. Кому, ну кому ты здесь господин?! Может быть, тени своего сына, своего единственного любимца… (Неожиданно гротескно и очень громко.) Балтазар! Балтазар! Где ты? Балтаза-а-а-ар! Балтазарчик! О-хо-о-о-й! Сынок!..

Фелипе встает. Это его движение в нашей памяти оживляет облик необузданного жестокого конкистадора. Он пристально смотрит на жену, руки, недавно сложенные словно для молитвы, сейчас разъединены, пальцы судорожно вцепились в одежду.

(Отбросила вязанье, подалась вперед, опираясь на стол.) Я не имею права звать его, не так ли?

Ф е л и п е. Нет!

М а р г е р и т а. «Принеси еду к двери, девка, и убирайся прочь!»

Ф е л и п е. Молись вместе со мной! Это та граница, до которой простираются права испанской женщины. С незапамятных времен этого им хватало. Теперь ты испанка!

М а р г е р и т а (тихо, с глубоким сарказмом). Ты взял меня, господин мой. Я как омела возле дуба. У дуба есть корни, у омелы их нет. Я живу тобой. Ты моя защита. Ты — это я. Но я — не ты. Сын — это ты…

Ф е л и п е. Это твои слова! Я этого не говорил!

М а р г е р и т а (с тем же лицемерным ехидством). И моя утроба пусть так и остается подгнившим грибом?.. Она для тебя значит куда меньше, чем история о графе Васкесе? Мой брат, пронзенный копьем, дешевле слуги Мануэля? Неважно, какой я была раньше? Мое бесплодие — это перст божий? Если я не сплю, в этом виноваты не кровавые призраки, а обжорство? Если я не сплю, мне остается только молиться? Я не смею вспоминать орленка, которого отец принес к моей постели, когда я была вот такой девчушкой?.. Он взмахивал черными крыльями, а вокруг пламенело утро…

Ф е л и п е. Куда ты, в конце концов, метишь? Не знаешь! Мальчик однажды сказал, что ты меня ненавидишь. Я точно помню его слова и твою обиду…

М а р г е р и т а. Он так сказал, и это правда!

Ф е л и п е. Так оно и есть. И что теперь нам делать? Я убил всех твоих близких, однако же ты легла в мою постель и осталась в ней…

М а р г е р и т а. Верно! Первый год ты казался мне кровавым зверем, когда ложился рядом…

Ф е л и п е. Без сомнения!

М а р г е р и т а. Потом настал момент, и что-то случилось: я словно переломилась надвое. Уступила. Отдалась. Омела обвилась вокруг дуба. И ты прекрасно сказал: Иисус простит всем, все мы окажемся на его ладони…

Ф е л и п е. Я и сейчас так говорю!

М а р г е р и т а. Фелипе! Ох, Фелипе!..

Ф е л и п е. Пожалуй, было бы хорошо, если бы ты сказала, верила ты этому или не верила.

М а р г е р и т а. Верила! И принадлежала тебе больше, чем самой себе. И еще: я хотела родить. Я отдавалась тебе всегда и везде, я раскрывалась перед тобой, насколько могла, только бы зачать ребенка…

Ф е л и п е. К чему слова? Я сказал тебе и повторяю: молись со мной! Когда я вернулся с Суанцей, ты неистово боролась за то, чтобы мы замуровали себя в этом крохотном мирке. Мальчик поэтому и ушел…

М а р г е р и т а. Он ушел, я осталась с тобой. А я чуть-чуть больше, чем ничто. Я не знала, вот в чем моя беда… Мы живем рядом, но далеки друг от друга.

Ф е л и п е. Кто научил тебя этой премудрости?

М а р г е р и т а. Ты многому меня научил! Ты, мой господин! Прошло немало лет… Наверное, я была неглупой, научилась связывать слова. И это все!

Ф е л и п е. Это много!

М а р г е р и т а. Это ничто!

Ф е л и п е. Смотрю я на тебя и не могу понять, и спрашиваю себя: неужели люди беспрерывно меняются и до такой степени, словно стирают целые куски собственной судьбы и даже свое лицо… Какой же тебе представляется жизнь, женщина?!

М а р г е р и т а. Сказать тебе?

Ф е л и п е. Скажи!

М а р г е р и т а. Мы заперты в темном подвале. Не видим друг друга. Наталкиваемся друг на друга. Ненавидим друг друга, потому что не видим друг друга. Тьма изо дня в день густеет, а ненависть — чернеет. Вот так!

В глубине сцены появляется падре  С у а н ц а. Маргерита принимается за вязание. Фелипе садится и склоняется над книгой.

С у а н ц а. Благословен Иисус!

Ф е л и п е. Во веки веков. Аминь!

Суанца подходит к столу. Спицы равномерно постукивают, как и прежде. Идиллия. Слова текут лениво, медленно. После только что отзвучавшего кипучего диалога кажется, что нас заливает тепловатая вода.

С у а н ц а. Даже к ночи не становится прохладнее!

М а р г е р и т а. Мы открыли все окна, хотели устроить сквозняк, а воздух чуть колышется.

С у а н ц а. Утром я съел несколько маслин и ломоть хлеба, и больше ничего. Кусок не идет в горло. Я совсем высох!

М а р г е р и т а. В прошлом году в это время было терпимее.

С у а н ц а. Правда? Я уже не помню, вероятно…

Ф е л и п е. Без ветра нет жизни.

С у а н ц а. А если на море остановится ветер…

Ф е л и п е. Как-то мы застряли в пятнадцати милях от Азорских островов. От воды шел такой смрад. Ни ветерка!.. Солнце красное, как дыня, из щелей выступала смола…

С у а н ц а. Давно это было!

Ф е л и п е. Боже мой, это действительно было так давно…

Пауза.

М а р г е р и т а. Постельное белье, падре, вам поменяют завтра. Не сердитесь, пожалуйста.

С у а н ц а. Ох, это совсем необязательно, простыни еще вполне чистые.

М а р г е р и т а. Служанки потеряли ключ от кладовки с бельем, целый час искали по дому как сумасшедшие. Придется взломать двери. Теперь будет таскать любой, стоит оказаться поблизости.

Ф е л и п е. Вставьте новый замок!

М а р г е р и т а. А кто это сделает?

С у а н ц а. И впрямь, сейчас очень трудно найти человека, умеющего что-то делать. Пропали. Словно ветер унес. Педро мне сказал, что в городе два десятка пустых домов…

Ф е л и п е. Теперь это не наша забота.

С у а н ц а. Не наша! А что вы вяжете, донья Маргерита?

Маргерита показывает ему вязанье.

Для малыша?

М а р г е р и т а. Да. Нигде не достать настоящей шерсти. Кофточка.

С у а н ц а. Зима здесь наступает внезапно. Не успеваешь обсохнуть от пота, как уже трясешься от холода.

Ф е л и п е. Внезапно, да…

Разговор затихает. Из глубины сцены появляется  К а э т а н а. Некоторое время стоит во мраке, словно не зная, как себя вести; Суанца жестом приглашает ее к столу. Она подходит, садится. Она трезвая, но заметно возбуждена и как-то странно усмехается. Маргерита не обращает на нее внимания, но и не подчеркивает неприязни.

С у а н ц а. Заснул?

К а э т а н а. Слава богу!

С у а н ц а. Раньше при расстройствах желудка детям рекомендовали тертые яблоки.

Ф е л и п е. Я тоже это припоминаю.

М а р г е р и т а. Телячью кость нужно хорошенько высушить на горящих углях и в пепле, потом истолочь в