и до конца Заяц не издал ни звука: ещё когда петарда не разорвалась, он уже был так испуган, что душа унеслась выше неба…

Когда Гэла напился досыта бульона из оленины и уже проваливался в тёплый, сытый, счастливый сон, отлетевшая было от испуга душа Зайца только-только вернулась на место.

Как только душа вернулась, он тут же почувствовал острую боль.

Сквозь эту боль Заяц увидел красивое лицо мамы, искажённое теперь от ненависти. Она увидела, что Заяц пришёл в сознание, застонала и сразу спросила:

– Детка, скажи мне, кто тебя ранил?

Заяц помотал головой, умоляюще смотрел на мать и тонко сказал:

– Не спрашивай меня, я не знаю, я не видел.

– Нет, сынок, так нельзя, ты конечно же видел.

Заяц отвернулся и обратил молящий взгляд на отца:

– Папа, я правда не видел.

Эньбо тоже сказал:

– Если бы видел, он бы посторонился, так ведь?

У Зайца вырвался долгий вздох, он расслабился от державшего его напряжения. Но тут же он услышал, как мама говорит папе:

– Я точно знаю, это тот зверёныш.

Эньбо сказал:

– Я не хочу, чтобы ты говорила глупости про других.

Заяц сказал:

– Мамочка, умоляю тебя, брата Гэлы весь день не было.

Эньбо сказал:

– Я уже раз обидел их совершенно незаслуженно.

Лэр Цзинцо сказала:

– Я смотрю, вы оба не в себе.

Всё это происходило поблизости от сладкого, счастливого сна Гэлы, но он совершенно не чувствовал надвигающейся беды.

На другой день ярко светило солнце, Гэла не видел Зайца. На третий день тоже не видел. Это был самый последний день перед Новым годом.

Какой бы тусклой и трудной ни была жизнь, но приближение Нового года всегда даёт чуточку слабой надежды, и от этого людям становится значительно веселее, чем в будни, это называется новогодняя атмосфера. Тем более в этом году открыли движение по дороге, связавшей Счастливую деревню с внешним миром; по новой дороге приехал грузовик, так что у людей был двойной повод для веселья.

Гэла тоже был в приподнятом настроении, но не из-за машины, а потому что были две оленьи ноги, был за этой олениной тот таинственный мужчина. И всё же радость его была неполная. Когда свет последнего в этом году солнца пополз по горе вниз, он вдруг, хлопнув себя по лбу, вспомнил, что уже два дня или больше не видел Зайца и кого-либо из его дома.

Он стал спрашивать, и тогда ему сказали, что Зайца ранило. Вся семья со своим сокровищем отправилась в больницу в Шуацзинсы.

Были такие, кто даже шутил:

– Как это ты не знаешь? Говорят, это ты в него бросил петарду!

Гэла посмеялся, он привык к тому, что люди Счастливой деревни от безделья подшучивали над ним, и не принимал близко к сердцу.

Он сказал в ответ:

– Смотрите, найду, кто так говорит, и морду набью!

Сельские мальчишки держатся вместе: Ага, братья Ванцинь, Цими с заячьей губой; когда Собо стал заметной фигурой, так его младшего брата Чанцзяна тоже приняли в команду. Отец Чанцзяна дал ему имя Доржи Джасы, но когда Собо повёл записывать его в начальную школу, то выбрал ему новое имя: Чанцзян, как река Янцзы по-китайски.

Когда взрослые разошлись, эта шайка мальчишек чуть постарше обступила его, злобно крича:

– Это ты бросил петарду и взорвал Зайца!

Они убежали, а Гэлу ударила ледяная дрожь; прилетел со снежных вершин ветер, дунул в спину, обдало стужей. Гэла помотал головой, посмеялся, сказал сам себе: когда они бросали петарды, я ходил в горы за олениной, потихоньку, чтоб никто не знал, как же я мог взорвать Зайца? Но и после этого не удалось прогнать севший ему на плечи холод.

В сумерках последнего вечера перед Новым годом Гэла пришёл ко входу в деревню, где раньше стоял алтарь, а теперь было открытое ровное место, откуда начиналась дорога, уходящая за горы, и долго смотрел по ней вдаль, пока не опустилась ночь, но так никого и не увидел на пустой дороге, ни одного человека.

В первый день Нового года все люди села собрались на площади, пили водку, пели песни и плясали; Гэла и Сандан сидели в доме за закрытой дверью и наружу не выходили.

На второй день утром, поднявшись, Сандан испекла лепёшек, налила густого бульона. Гэла от еды чувствовал тепло во всём теле и, довольный, вышел наружу; солнце в это время уже взошло высоко. Он только открыл дверь, как сразу к нему подбежал Чанцзян, младший брат Собо, и, скаля зубы и ощеря рот в улыбке, громко заорал:

– Это ты взорвал Зайца!

Застигнутый врасплох Гэла вздрогнул от испуга и стал оправдываться:

– Нет, не я, меня не было…

Множество лиц окружило его со всех сторон, глядело и сверху, и снизу:

– Говори, где ты был?

– Я? Я ходил в горы.

– Вся деревня ждала машину, а ты в горы пошёл? Ты врёшь!

– Говори, зачем в горы ходил?

– Я… Какое вам дело?

Потом эти дети, воя как разворошённое осиное гнездо, разом разбежались. В руках у них были выструганные из дерева винтовки и пистолеты, они кричали: ту-ту-ту-ту-ту! – изображая, как эти винтовки и пистолеты стреляют, повторяя то, что видели в фильмах про войну, бросаясь в атаку на толпы воображаемых врагов, падающих от первого же удара. Некоторые падали, споткнувшись о камень, тут же притворялись, что ранены вражеской пулей, кричали «Да здравствует коммунистическая партия!», поднимались с земли и снова с воем и свистом бежали в атаку.

Гэла внезапно ясно ощутил острую боль, отчётливо понимая, что это не его собственная боль – сам он к боли давно привык, это была боль братишки Зайца. Он попросил у Сандан самый большой кусок отложенной засоленной оленины.

Сандан спросила:

– Тебе как, пожарить или сварить?

Гэла сказал:

– Я хочу проведать Зайца. Они ранили его петардой.

– Кто его ранил?

– Петарда.

Сандан, поджимая губы, засмеялась:

– Сынок меня обманывает, петарды такие забавные, они не могут ранить…

Гэла сказал:

– Не хочу говорить, давай скорее мясо, я пойду в Шуацзинсы проведать Зайца, его ранило петардой. Он такой трусишка, конечно же он страшно испугался.

Сандан достала мясо. Гэла взял и хотел сразу идти. Сандан тоном, не допускающим возражений, велела:

– Сначала вымой мясо как следует.

Когда Сандан это сказала, у неё на лице появилось выражение очень чёткого и ясного ума. Это никогда прежде не появлявшееся выражение заставило Гэлу тут же, без споров и пререканий, сделать как она велела.

Он хорошо вымыл мясо, тогда Сандан велела ему вымыть