или происходит на самом деле. Он видел, как после всей вереницы событий совершенно лишившийся сил Гэла лежит на земле, но всё ясно осознающий Гэла встал, легко толкнув, отворил раньше не поддававшуюся тяжёлую толстую деревянную дверь. Эньбо с суровым лицом стоял у входа на лестницу. Выражение глаз его было печальным и скорбным, белки глаз сплошь покраснели. Когда он увидел Гэлу, в его налитых кровью глазах запылал гнев. Он протянул руки и разом вздёрнул Гэлу в воздух, оторвав от земли. Он сказал:

– Ты причинил зло моему сыну!

Гэла что-то мычал, но не мог ничего сказать.

Эньбо приблизил свои кровавые глаза:

– Зачем ты причинил зло нашему Зайцу?

Гэла по-прежнему ничего не мог выговорить.

Эньбо снова сказал:

– Вся наша семья так хорошо к тебе относилась, а за это ты причинил зло нашему Зайцу!

Гэла очнулся, весь дрожа, но от изнеможения скоро снова провалился в забытьё, в тяжёлый гнетущий сон. В этом сне вокруг него была одна ложь. Вся семья Эньбо упрекала его за своё доброе отношение к нему, которое он не оправдал, или просто все молча смотрели на него, ничего не говоря, но с обидой, растерянностью, гневом в глазах. Он или не он бросил петарду, никто не спрашивал, но уже одного обвинения в их взглядах было достаточно: Гэла чувствовал, что совершил огромное, самое страшное преступление…

Заставить человека, с самого рождения своего уже числящегося низким и подлым, ощутить чувство вины, преступности и отвращения к самому себе? Да проще простого.

Поэтому даже во сне он не находил отдыха. Промучившись так два дня подряд, Гэла тоже заболел. Он лежал, плотно сжавшись в комок, не понимая, спит он или бодрствует. Когда он на минуту приходил в себя, Сандан вливала ему в рот немного мясного бульона, но его желудок только выплёскивал наружу всё, что было внутри.

У него начался жар, лоб горел, как раскалённая сковородка.

Когда он снова проваливался в свой страшный сон, он вскрикивал. В горячке он говорил не переставая. То тихо и жалобно, то яростно споря, иногда отчаянно бранясь. Говорил об одном и том же, что, когда взрывали петарды, его не было на площади. Даже если бы он был там, то и тогда не стал бы бросать петард, потому что не считал приезд автомобиля праздником и не видел в нём ничего хорошего. И потом, пусть даже он бы и бросал петарды, единственный, в кого ни за что не стал бы бросать, был братишка Заяц. На его постоянно движущихся губах выступила пена, она запеклась коркой по краям рта, он всё говорил и говорил, корка лопалась, из трещин сочилась чёрная кровь.

Всё это время Сандан крепко прижимала его к себе. А потом у него не стало сил даже говорить, и он только тихо лежал, неподвижный, с мертвенно-бледным лицом; изредка глубоко ввалившиеся глаза его загорались: это он продолжал мысленно спорить и доказывать.

Сандан боялась его, отодвинулась, скорчившись, сидела в другом углу. Только тревожно прислушивалась к его тяжёлому дыханию.

Так продолжалось довольно долго, потом не стало слышно и этого тяжёлого дыхания, глаза его закрылись.

Сандан, замерев, прислушивалась, но больше не слышала дыхания сына. Ей было слышно только, как за дверью люди ходят, смеются, поют, забавляются. Окружённый этими звуками, тихо и неподвижно лежал Гэла, словно уже умерший.

Гэла по-прежнему лежал без движения, не издавая ни звука. Даже грязные полосы на лице не могли скрыть проступающей сквозь грязь серой мертвенной бледности.

Сандан вдруг подскочила, словно ошпаренная кипятком, разлохмаченная, с грязным лицом бросилась наружу.

В Счастливой деревне люди, которым из-за Нового года не надо было работать на производственную бригаду, большей частью от нечего делать собрались на площади, лениво сидели или стояли, греясь в лучах зимнего солнца. После очень многие вспоминали, как Сандан ворвалась в их толпу, свирепо сверкая глазами. Она выбежала на площадь, как отчаявшаяся волчица выскакивает из лесной чащи, протяжно заголосила с такой болью и скорбью, что, казалось, разорвётся небо.

Многие подошли, столпились у двери их дома.

Гэла лежал на полу; услышав шум и голоса, медленно открыл глаза; увидев, как много собралось вокруг жителей Счастливой деревни, Гэла подумал, что сельчане, быть может, хотят проявить свою жалость, отнести его в больницу в Шуацзинсы. Лекарства, уколы, скорая помощь – ему ничего такого даже не нужно, наверное, ему стало бы лучше от одного запаха лекарств и больницы, и слабый огонёк надежды засветился в его потускневших глазах.

Но ни один человек не шагнул внутрь снаружи, лишь через дверь, в окно просовывали головы, чтобы посмотреть, вздохнуть разок, в смысле что ничем не можем помочь, и высунуться обратно.

Или говорили:

– Да уж, похоже, он серьёзно болен.

– Ну! Я думаю, он скоро помрёт.

– И то хорошо, помрёт – и дело с концом.

– Ну да, этот ребёнок не должен был родиться на этом свете.

– Эта бедная женщина не должна была его рожать.

Глаза Гэлы в отчаянии закрылись. Они говорили правильные вещи, он уже больше ничего не хотел видеть на этом свете. Он закрыл глаза, отгородился от идущего снаружи света, оборвал его. Однако сердце его ещё билось, в голове ещё светилось сознание, этот свет он сам не мог отключить, на это есть высшая воля.

Он не мог заткнуть свои уши, поэтому слышал, как Сандан, жалобно умоляя, лепечет:

– Спасите, спасите моего ребёнка…

– Умоляю вас, проявите милосердие, скажите ему, что не он причинил вред Зайцу…

– Вам только нужно сказать, что не он это сделал, и он сразу поправится. У меня и сына ничего нет, только наша жалкая жизнь; если только кто-нибудь из вас скажет ему, что это не он сделал, то и лекарств никаких не надо, ему сразу станет лучше…

Но никто не ответил ей, люди по-прежнему хранили высокомерное молчание.

Тон Сандан изменился.

– Среди вас есть те, кто знает, чья грязная рука бросила в Зайца петарду, я перед небом клянусь, я каждый день буду проклинать эту руку, пока она не отсохнет, как мёртвая ветка, пока она не сгниёт, как кусок протухшего мяса!..

– Я прокляну вас…

Её проклятия разогнали толпу малодушных.

Это было в четвёртый день Нового года.

Кругом стало пусто; обычно беззаботная, беззастенчивая Сандан в этот день стала свирепой волчицей; с всклокоченными волосами, грязным лицом она влетела во двор дома Эньбо. На громкие крики и проклятия сверху по-прежнему не было ни звука в ответ, словно все в этой семье за ночь сделались глухими и немыми. Под