указывая на экспонат, будто собственными руками написал её. А вот Ночь была темна и безэмоциональна… Она дежурно улыбалась репортерам, то и дело косясь в сторону выхода. Блядь… Да что здесь происходит? Почему мне она готова яйца в глотку запихнуть, а с ним – робкая лань?

– Да он же её шантажирует, – осенило Каратика. Он даже подобрался и стал так странно щуриться, будто по губам пытался читать. – А чей это ресторан?

– Клименко, кажется, – Вера дула от обиды губы и старалась не смотреть туда.

– Первый раз слышу…

– Это сын Горького, – буркнул Каратик, смотря на меня в упор. – Давай Кондру напряжем? Да, многое произошло, Рай, но она наша подруга! Может, ей помощь нужна? Ну, ведь странное творится. И это ограбление, и галерея, где нет ни одной её работы, а тут БАХ… И картина в забегаловке. Лучше бы уж мне её подарила.

– Мне! – Вера фыркнула, и глаза её засверкали злобой и негодованием. – Рай, может, хватит адвоката из себя строить? Правда ему нужна, видите ли! Да она всем нужна, только никто её не получает! Мужики врут бабам, бабы – мужикам, дети – родителям, родители – детям. Усё! Фенита. Порочный круг замкнулся, успокаивайся и выясни, что там происходит!

Признаться, их пламенные речи я слушал краем уха, всецело следя за Адкой. Вере свойственны категоричность и эмоциональность в силу возраста. Для неё пока существует только черное и белое, а вот у меня уже давно другое мнение на этот счет.

– Прикройте, – выдохнул я и сорвался с кресла, теряясь в толпе.

Шел по периметру, чтобы не привлекать к себе внимания, пока не нашёл укромное местечко в тамбуре прямо за спинами прессы.

– Это гордость нашего региона! – вещал Ляшко, как-то небрежно приобнимая Аду за талию. – И наша с вами обязанность – привлечь к фестивалю как можно больше внимания. В галерее будут представлены картины молодых талантливых художников, а все деньги пойдут на благотворительность…

Ну точно… Такие мрази, как Ляшко, любят прикрывать своё ублюдство красивыми словами. Только всем прекрасно известно, что по-настоящему хороший человек никогда не станет привлекать к этому внимание. Ему просто это не нужно. А Ляхич из кожи вон готов вылезти, чтобы привлечь бабло в галерею.

Внутри всё полыхнуло… Старался не смотреть на Ночку, потому что грелся о буйство гнева. Давно со мной такого не было. А Ляшко сумел разбудить это пламя… Держись, педрило-мученик. Держись…

– А теперь пройдём в сад, – Ляшко махнул в сторону распахнутых дверей. – В оранжерее ещё несколько предметов искусства…

Толпа загудела и подалась вперёд, отсекая Аду от этого павлина, вдруг ощутившего пьяное удовольствие от чрезмерного внимания к своей гнилой персоне.

Смотрел на мою девочку и сжимал кулаки. Адель делала крошечные шажки, все сильнее прижимаясь к стене. Сквозняк, врывающийся в ресторан, колыхал черный шёлк её платья, развевал разрезы, дразня переливом бархатистой кожи…

Не мог дышать. Не шевелился, готов был молиться, лишь бы это мгновение никогда не заканчивалось. Она была всего в метре от меня! Протянуть руку, сжать и забрать! Моя!

Я даже понять ничего не успел, как ладонь ошпарило нежностью касания. Сжал тонкие пальчики и рванул на себя, утягивая тонкую фигурку Ночки в темноту тамбура.

– Рай… – выдохнула она, лаская шею теплом.

– Ночка, – меня уже было не остановить, рванул вперёд, радуясь пустоте извилистого коридора, очевидно, ведущего к кабинкам туалетов. Дёрнул дальнюю дверь и втолкнул Ночь. В небольшой комнатке стоял приятный полумрак, лишь резной контур зеркала искрился неоном малиновой подсветки.

– Что ты делаешь? – Ада облизала пересохшие губы, чем только подписала себе приговор.

– Помолчи, Ночка, просто помолчи, – рыкнул я, прижал её к себе с такой силой, что она застонала. – Что ты за женщина такая? Ты ж как яд! Отравила каждую клеточку моего тела, забрала душу, растерзала сердце!

– Окстись, Рай! Столько лет прошло, – шептала она, медленно поднимая руки. Её тонкие пальчики пробежались по рукавам, оставляя пекучие ожоги на коже под рубашкой.

Мою башню рвало так, что искры сыпались. Зрение было нечетким, размытым. Я просто дышал ею. Пьянел от ощущения близости, дышал и захлёбывался тем, что так долго пряталось где-то глубоко.

Ада всхлипывала и продолжала двигаться всё выше и выше, зарываясь пальцами в волосах. Сжимала до боли, а потом ослабляла хват, испуская грудной стон удовольствия. Это была дикая грань между желанием сделать больно и вы́любить.

Вы́любить… Определённо.

– Молчи!

Дернул её за задницу, усаживая на каменную поверхность столешницы. Развёл её ноги, прошёлся ладонями по гладкой коже. Тело, разум, чувства…. Всё предало меня! Кровь бурлила, а сердце пульсировало ритмом: «Моя!».

Спустил тонкие бретельки, сдерживающие каскад шёлковой ткани, и она заструилась вниз, открывая пышную грудь.

– Сука! – зашипела она и стала быстро расстёгивать пуговицы моей рубашки, нарочно замедляясь на открывающихся сантиметрах кожи. Ласкала подушечками, а когда ей становилось мало, расстегивала очередную. – Трахнуть хочешь? Да? Давай… Закрой свою обиду, Раевский. Может, полегчает?

– Боже, замолчишь ты? – я рванул остатки пуговиц, чтобы ускорить процесс. И Ада застонала… Она ахнула и уложила горячие трясущиеся ладони мне на грудь. Бродила пальцами, впивалась ногтями, оставляя белёсые следы, и тихо плакала.

– Д-д-енис, – выдохнула она и рванула вперёд, прижимаясь кожа к коже. Её руки опустились на шею, впилась и повела по спине, делая наше касание ещё более тесным. Сдерживал боль, давая ей время поверить, что реален. Что рядом… Что это я. Я! Её Рай, а она мой Ад…– Остановись! Я прошу… Уезжай! Ты сам повторял, что я твой Ад! Поверь, это правда. Будет больно…

– Никуда я не уеду, – рванул её на себя и развернул к зеркалу, чтобы могла видеть наши лица. Чтобы не закрывала глаза, чтобы шанса не было подумать, что это всего лишь мираж. Пусть наблюдает за этим безумием!

Рывком задрал свободной рукой подол платья, сдёрнул через голову и захрипел….

Моя девочка… Сколько ночей я умирал, представляя её тело! А теперь она рядом. Разорвал тонкую полоску белья, и кружево заскользило по ноге вниз, открывая персик сладкой задницы. Её нежная кожа в свете этого порочного освещения казалась нереальной, нарисованной… Указательным пальцем очерчивал до боли знакомую татуировку двух сердец чуть ниже копчика и задыхался.

– Ещё есть шанс… – она упиралась руками в столешницу, повторяя эти слова, как мантру. Она извивалась, продолжая движение пальцев. – Есть… Есть… Остановись, ведь есть шанс.

– У нас нет шанса.

Прижался губами к её плечу. Хотелось впитать запах, ощущение, чтобы никогда не забыть. Языком рисовал кружева, путая её ощущения. Наслаждался разгоняемыми табунами мурашек. Руками скользил