Дверь открыл замшелый старик в полосатой пижаме, не сказални слова, пожевал беззубым ртом потухший окурок и удалился во мрак коридора.Косицкий после солнечной улицы почти ослеп и, ощупью пробираясь к кухне, откудаслышались голоса и грохот посуды, споткнулся об огромного кота. Кот с визгомдунул прочь, по дороге опрокинув табуретку, на которой стоял таз с мокрымбельем. Капитан, сделав несколько неверных шагов, зацепил ботинком влажнуюдамскую комбинацию и ввалился в кухню почти на четвереньках, пятясь задом, тихоматерясь и пытаясь освободить ногу от мокрых капроновых кружев.

На кухне повисла страшная тишина, капитан распрямился,вглядываясь в трех пожилых женщин.

— Так, гражданин, в чем дело? — произнесла дама в цветастомхалате и ткнула в капитана ложкой с дырками, как огнестрельным оружием.

Косицкий показал удостоверение и спросил, с кем можнопоговорить о покойной Ласточкиной Юлии Сергеевне.

Минут через десять, удовлетворив, насколько было возможно,любопытство соседей, капитан сидел в уютной, чистой комнате цветастой дамы,угощался чаем со смородиновым вареньем и слушал подробный рассказ о том, что насамом деле у Юлии Сергеевны был вовсе не рак. Ее отравили соседи,претендовавшие на комнату, а врачей подкупили, чтобы все получилосьправдоподобно, и можно ли теперь надеяться, что справедливость, наконец,восторжествует, соседи-убийцы получат по заслугам, а комната достанется самомудостойному из претендентов, коим, несомненно, является она, цветастая дама,поскольку многие годы, не щадя себя, следит за порядком в квартире, борется заэкономию электроэнергии, за чистоту в местах общественного пользования? Если быне она, здесь все давно взлетело бы на воздух к чертям собачьим, ибо Прохорованикогда не выключает газ, а у Гнобенко убегает молоко.

— Скажите, к Ласточкиной приходил кто-нибудь? — ловковклинился в паузу капитан.

— А как же, постоянно эта наведывалась, подруги ее школьнойдочка, Лиля. Беленькая такая, стриженая. Фрукты приносила, конфеты, «тетя Юка,тетя Юка», — пропищала дама фальшивым тоненьким голоском и сделаласатирически-сладкое лицо. — Однако ничего не вышло. Ох, она потом бесилась, этаЛиля, всю комнату перерыла, видно, не могла поверить, что труды ее пропалинапрасно и никакого завещания нет.

— Простите, не понял, — кашлянул капитан.

— Да чего же непонятного, — дама нахмурилась, — десятьквадратных метров на улице не валяются.

Следующим собеседником капитана оказался тщедушный мужчиналет сорока, с круглой лысинкой на макушке и хвостиком на затылке. Косицкий тутже про себя назвал его «шибзиком». Шибзик заглянул в дверь и, покачав головой,произнес высоким надтреснутым фальцетом:

— Сюзанна Ивановна, вам должно быть стыдно врать, а ещеверующая женщина! Через стенку все слышно, — объяснил он капитану, — уши вянутот ее гадостей.

Под оглушительную брань цветастой дамы капитан удалилсявместе с шибзиком. Тот представился Федей, признался интимным шепотом, что насамом деле зовут его длинно и странно: Фердинанд Леопольдович Лунц, и предложилвыпить водки.

— Нет? Вы уверены? Ну, а я выпью, с вашего позволения, — онплеснул в стакан из бутылки, которая стояла на табуретке посреди комнаты.

Кроме табуретки и матраса в углу, мебели не было никакой.Капитан сел на подоконник, хозяин на пол, у табуретки.

— Я переезжаю, — объяснил Фердинанд, — женюсь и сматываюсьнаконец из этого клоповника. Юлия Сергеевна тоже смоталась, но по-своему.Извините за грубость. Слушайте, а почему вы вдруг заинтересовались покойницей?

— Меня интересуют все знакомые Лилии Коломеец. Она дочьшкольной подруги Юлии Сергеевны и довольно часто навещала ее. Вы были с нейзнакомы?

— А что случилось? — по худому небритому лицу пробежалатень.

— Ее убили.

— Кого? Лилю? О, Господи! — Он налил себе еще водки, выпилзалпом, закурил, и руки его заметно дрожали. — Нет, погодите. Вы что-топутаете, господин капитан милиции. Этого не может быть.

— Очень сожалею. Лилию Анатольевну Коломеец три дня назадобнаружили мертвой в ее квартире. Восемнадцать ножевых ранений. Я попрошу васподробно рассказать, когда вы видели ее в последний раз, при какихобстоятельствах, о чем говорили. Все, что сумеете вспомнить.

— Восемнадцать ножевых ранений… Боже мой… — Фердинанд, сидяна полу, обхватил колени и уткнулся в них лицом. Капитан заметил, что плечи егокрупно вздрагивают, столбик пепла сорвался и осыпал ветхие джинсы. — Простите,— выдавил он хрипло, — мне надо немного прийти в себя. Мне надо осознать,справиться.

— Да, пожалуйста, я не тороплюсь. — Косицкий открылфорточку, закурил и уставился в окно. «Он такой впечатлительный? — думалкапитан, наблюдая за двумя девушками, играющими в бадминтон на маленькомпустыре. — Или у него что-то было с убитой? Ведь плачет мужик, рыдает, какребенок. Конечно, восемнадцать ножевых любого нормального человека впечатлят,особенно если речь идет о молодой симпатичной женщине, никак не связанной скриминалом, но чтобы так сильно… Или это я отупел, нормальные человеческиечувства кажутся мне фальшивыми и подозрительными? На смерть каждый по-своемуреагирует, кто столбенеет, кто рыдает, некоторые начинают прыгать, суетиться.Реакция зависит не столько от обстоятельств, сколько от нервной системы. ЭтотФердинанд слабенький, чувствительный, что-то в нем детское, несмотря на лысинуи водку. Имени своего стесняется, как школьник. Ладно, послушаем, что скажет».

Девушки за окном прервали игру и, размахивая ракетками,гонялись за драным здоровенным псом, который утащил воланчик.

— Все, — Фердинанд поднял голову, жадно затянулся, загасилокурок, — еще раз извините. Просто это так неожиданно, так страшно.

— Не стоит извиняться, — пожал плечами капитан, — вспомниличто-нибудь?

— Даже не знаю, с чего начать. Их было две сестры, Лиля иОльга. Ольга вас вряд ли интересует, она покончила с собой десять лет назад.

— Вы о ней тоже можете рассказать?

— Кое-что могу. Однако зачем? Рана давно затянулась, стоитли ковырять?

— А была рана? — тихо спросил Косицкий.

— Ну, когда молодая женщина ни с того ни с сеговыбрасывается из окна, оставляя четырехлетнего ребенка, это, знаете, больно,тяжело страшно.

— Ни с того ни с сего? Разве Ольга Коломеец не употребляланаркотики?

— Ну вот, и вы туда же, — вздохнул Фердинанд, — да, былпериод в ее жизни, когда она кололась. Ее уже десять лет нет на свете, но еслипоминают, то непременно с клеймом «наркоманка». Это несправедливо.