— Тебе это не интересно, — отрезала свекровь, ГалинаСеменовна, когда Ксюша решилась спросить у нее о прошлой семейной жизни Олега,— считай, до тебя никого не было. Лена оказалась хабалкой, хамкой. Ему,бедненькому, вообще досталось от баб. Он такой наивный, беззащитный, этосчастье, что ты у нас появилась.

— А дети?

— Ну, какие дети. Бог с тобой! Какие дети? Тема была закрытараз и навсегда. Галина Семеновна постоянно подчеркивала: Машенька — первый иединственный ребенок Олега, долгожданная ее, Галины Семеновны, внучка. Другихнет.

Слабоумная девочка Люся, заснятая на лужайке среди здоровых,красивых, жизнерадостных подростков, была поразительно похожа на Олега.

* * *

После посещения морга загазованный, пропыленный воздух улицыказался чистым и нежным. Илья Никитич глубоко вздохнул, зажмурился, стараясьизбавиться, наконец, от тягостного чувства растерянности и беспомощности. Емубыло плохо, тоскливо уже четвертые сутки, с того момента, как попались на глазав доме убитой Лилии Коломеец эти несчастные вишенки, вышитые на крошечныхмешочках с лавандой.

Он много лет занимался расследованием убийств и спокойноотносился к виду трупов, даже самых растерзанных. Но иногда какая-нибудьслучайная невинная деталь, какой-нибудь легкий бытовой штрих из жизнирастерзанной жертвы надолго застревал в памяти.

Впервые попав в морг двадцатидвухлетним студентом юрфака,Илюша Бородин, в то время худенький, темноволосый, с яркими голубыми глазами иширокой белозубой улыбкой, не упал в обморок, не стал заикаться, как некоторыеего сокурсники. Конечно, побледнел, и во рту пересохло, но не более. Он былготов к тому, что смерть, особенно насильственная, выглядит ужасно, и увиделвсего лишь то, что ожидал увидеть. Раздробленные черепа, выпотрошенные животы ипрочие кошмары не преследовали его потом во сне. Но его словно током шарахнуло,когда он увидел небесно-голубые капроновые банты в тугих рыжих косичках мертвойсемилетней девочки. Их группа уже уходила из морга, девочку только привезли,она лежала на каталке в гулком кафельном коридоре. Он остановился и пересталдышать. Голова закружилась, и потребовались нечеловеческие силы, чтобы никто незаметил, как стало худо сильному, философски спокойному Илюше Бородину.

Он так и не узнал, каким образом погибла девочка, был ли тамкриминал или просто несчастный случай. Иногда, к счастью редко, только всостоянии крайней усталости, раздражения, недосыпа, ему мерещились эти косичкис бантами, как их заплетают ловкие женские руки, а девочка смотрит на себя взеркало, улыбается, гримасничает, показывает язык, вертится. Дальше ничего непроисходило, воображение отключалось но это было хуже любого, самого кровавогокошмара.

Трое суток назад, увидев красивые мешочки с лавандой вквартире Лилии Коломеец, он опять вспомнил рыжую первоклашку с ее аккуратнымикосичками и голубыми бантиками.

Июньские сумерки отливали дымчатой капроновой голубизной.Илья Никитич брел не спеша по рыхлому сероватому ковру из тополиного пуха,щурился на огненное закатное солнце, висевшее между двумя белымидевятиэтажками, и пытался подвести хотя бы приблизительный итог.

Прошло трое суток. Психологический портрет предполагаемогопреступника, сложившийся у него в голове, был замешан на пьяном бреде бомжихиСимки и на его, следователя Бородина, личных эмоциях, а не на фактах и здравомсмысле. Какие могут быть факты, какой здравый смысл, когда речь идет обогненном звере с красненькими рожками и поросячьим голосом? Между прочим, матерновизжать могла и девочка Люся. Другое дело, если бы бомжиха засвидетельствовала,что у зверя был глубокий бархатный бас. Вряд ли Люся сумела бы материтьсямужским голосом. А вот напялить на голову шапку-маску — это было ей вполне посилам.

За трое суток не удалось выяснить, где именно училась и жилаЛюся, кто такая «мама Зоя». Было похоже, что на Люсю Коломеец нигде не заведеномедицинской карты. Кроме свидетельства о рождении, не имелось никакихдокументов на больную девочку, ни в одном из московских психдиспансеров она нестояла на учете. С рождения и до сегодняшнего дня она была прописана в квартиресвоей тети Лилии Анатольевны Коломеец.

Когда-то там жили мать и две сестры, Ольга и Лилия Коломеец.Отец ушел из семьи, когда девочки были еще маленькими. Мать умерла от лейкемиичерез полгода после самоубийства Ольги.

Вот, собственно, и вся информация. А узнать что-либо отсамой Люси было невозможно. Она упорно повторяла, что убила тетю Лилю потому,что она, Люся, плохая, злая и вонючая, иногда плакала и просила дать ей луку,чтобы намазать голову, при малейшей возможности застревала у зеркала, долго,внимательно разглядывала свое лицо, пыталась сдирать прыщи и опять плакала.Вопросы о человеке, который приходил в дом с конфетами и цветами, вызывали у неетихую панику, она краснела, пугалась и замолкала, принимаясь судорожно теребитьпоясок больничного халата.

В подростковом отделении стационара Центра им. Сербского былпоставлен предварительный диагноз «олигофрения в стадии дебильности», то естьЛюся страдала самой легкой формой умственной неполноценности.

* * *

— Олег, ты что, решил снимать рекламные ролики? — небрежноспросила Ксюша, когда ее муж вернулся с работы на дачу.

Он приехал на такси, отказался от ужина, рухнул на тахту встоловой, включил телевизор, закрыл глаза и как будто уснул под вечерниеновости. Ксюша сидела рядом в кресле-качалке, кормила ребенка и размышляла,стоит ли спросить о кассете. Наконец решилась.

— М-м? — не открывая глаз, промычал он в ответ.

— Я случайно под кроватью нашла кассету, — чуть громчепроизнесла Ксюша, — конечно, мне стало интересно, я посмотрела через адаптер.Что это за ребята?

— Отстань, — пробормотал он и отвернулся к стене.

— Отстану, если расскажешь.

В ответ послышался храп. Разговаривать дальше былобесполезно. Ксюша тяжело вздохнула, встала и отправилась на второй этажукладывать ребенка. Когда она вышла, Олег повернулся на спину, открыл глаза иуставился в желтый деревянный потолок.

«Нашла кассету, — думал он под возбужденный голосспортивного комментатора, — ну и что? Я и не прятал. Надеюсь, у нее хватит умане обсуждать это с мамой, а если еще раз пристанет с вопросами, я так рявкну,что надолго отобью охоту лезть не в свое дело».

Он выключил телевизор, в одних носках вышел в сад, залитыйлунным светом. В мокрой траве стрекотали кузнечики. Олег с хрустом потянулся,запрокинул голову, равнодушно взглянул в глубокое, чистое, усыпанное звездаминебо и с мучительной гримасой вспомнил, как когда-то все это ему нравилось —ночной сад, блеск росы на темных кустах шиповника, далекий лягушачий хор иблизкий, одинокий, страстный голос соловья. Теперь влажная свежая прелестьлетней ночи раздражала и оскорбляла его, как смех на похоронах.