листовках, раздаваемых направо и налево. Увы, по результатам голосования в первом туре Эдуард оказался четвертым и выбыл из дальнейшей борьбы в туре втором. Хотя близкие, друзья, знакомые утешали, что в такой солидной компании претендентов оказаться четвертым очень даже престижно, Шустов вновь чувствовал себя сокрушенным Икаром. Разрыв между третьим и четвертым местами был столь велик, что говорить о серьёзной поддержке избирателями было просто глупо. Слишком много злобы выплеснул Эдуард, слишком мало демонстрировал способность к любви.

Директор института, являясь членом обкома КПСС, методично выживал теперь Шустова из своего учреждения. Сопротивляться было бессмысленно, да особо-то держаться за место и не хотелось. Эдик уволился и стал искать новое место работы. Предложений от власть имущих, разумеется, не поступало, и Шустов не без зависти наблюдал, как более предусмотрительные претенденты на место в Российском парламенте, проигравшие даже ему, занимали теперь места в областном и городском Советах лишь потому, что были дважды зарегистрированы как кандидаты. Возможности долго выбирать работу не было. Какой-никакой, но Эдик все-таки был семьянин и у него подрастал сын, которого надо было кормить и одевать. Поэтому Шустов устроился в первый же институт, согласившийся его принять. Это был Институт торфа. Директор взял Эдика не потому, что нуждался в новом работнике, а скорее из любопытства и отчасти тщеславия.

Имя Шустова в городе было еще на слуху, поэтому казалось достаточно интересно и лестно иметь среди своих сотрудников столь известного молодого человека. Самому же Эдуарду в новом коллективе оказалось чрезвычайно скучно. В то время как он пытался вникнуть в детали новой работы, окружающие заговаривали с Шустовым только о политике, воспринимая его как авторитетного эксперта и в проблемах Совета по безопасности в Европе, и в оценке справедливости последних решений районной администрации, но никого не интересовали знания Эдуарда Михайловича по специальности. Впрочем, сперва такое положение вещей Шустова забавляло, но пото́м стало раздражать. Когда же стало ясно, что его профессиональные умения здесь не будут востребованы никогда, Эдуард про себя взбесился и уже спустя полгода после трудоустройства стал искать достойного повода к увольнению. Вскоре таковой и представился.

В день очередного аванса была распространена информация, что его выдавать в этом месяце не будут, а выплатят вместе с зарплатой. Шустову, как новичку, пояснили, что такой произвол здесь в порядке вещей и главный бухгалтер – властная, энергичная женщина, с которой никто не смеет пререкаться, – всегда решает по своему усмотрению – давать в этом месяце аванс или нет, просто удивительно, почему после прихода Эдуарда Михайловича такая невыплата происходит первый раз…

Что ж, такой «порядок вещей» пусть терпит кто хочет, но только не Шустов! Хотя он, как все, ходил среди людей, но в душе-то чувствовал себя птицей. Ведь совсем недавно Эдик так летал! Он глядел тогда как бы сверху вниз на людей типа директора торфяного института и уж тем паче нынешнего непосредственного руководителя – завлаба. Он видел страх в глазах начальников своих сегодняшних начальников от тех речей, которые произносил на предвыборных встречах, собраниях, митингах. Шустов ощущал себя не просто птицей, но птицей, способной лететь высоко, и, конечно, не желал, чтобы его равняли с, в сущности, ползающими, пресмыкающимися двуногими. Он тут же написал заявление об увольнении в связи с невыплатой аванса и отнес его в приемную. На следующий день главному бухгалтеру был объявлен выговор, началась раздача денег, но Эдика, разумеется, уже ничто не могло остановить – забирать заявление он не стал. Ушел Шустов, громко хлопнув дверью, с гордо поднятой головой – именно так, как и до́лжно было уходить в соответствии с его имиджем «настоящего демократа»…

Впоследствии Шустов узнал, что оказался тогда пешкой банальной мелочной интриги. Бухгалтер – как выяснилось, добрая уравновешенная женщина – иногда шла навстречу тем, кто просил ее не выдавать аванс с целью лучшего сохранения денег и получения зарплаты в бо́льшем объеме. Те, кому подобное решение не нравилось, просто очень ловко использовали Эдика и без ссор с коллегами, без пререканий с руководством получили свои денежки.

Конечно, Эдуарду пришлось пережить упреки жены, что он совершенно не думает о семье, что витает где-то в облаках. Отчасти испытать угрызения совести, поскольку с человеческой точки зрения она была абсолютно права. Поэтому он спустился на землю и опять не стал тратить много времени на поиски работы, устроившись ведущим химиком в научно-исследовательский центр Томского нефтехимического комбината (НИЦ). Вроде бы поначалу все шло хорошо. И заработок оказался приличный, и работа по специальности, и справлялся с ней Шустов так, что начальство было всегда довольно, но… Постепенно недовольство росло в самом Эдуарде. Он занимался не наукой, а хоздоговорами. Заработок же, сперва вполне устраивавший, оказался просто мизерным по сравнению с теми суммами, которые Шустов приносил центру своими разработками. Все попытки договориться с руководством о выплате процента вежливо, но решительно отклонялись. Претензии на должность заведующего лабораторией также поддержки не получили. Тесно было на земле Эдику, тоскливо. Никто не хотел видеть в нем птицы. Но и утвердиться среди грубой материи также не давали. Может быть, ему здесь просто не хватало любви? Может быть, терпения? Чашу этого самого терпения… Впрочем, какую там чашу, так… чашечку… переполнила процедура акционирования НИЦа. Повсюду шла приватизация, и Шустов, будучи демократом, в принципе приветствовал этот процесс, почти инфантильно веря в добропорядочность осуществляющих его. Но, как казалось Эдику, в данном конкретном случае все проводилось совершенно бесчестно.

В конце одного из рабочих дней, когда работники центра уже собирались домой и предвкушали уютный семейный вечер, дирекция объявила о проведении собрания по принятию устава акционерного общества «НИЦ». Все уныло поплелись в актовый зал, заранее настраиваясь проголосовать так, как пожелают начальники, и скорее ехать домой. Шустов же решил сопротивляться. Он был одним из немногих, кто понимал, что происходит, и единственным, кто твердо решил дать бой этому безобразию. Пусть заведомо неравный.

Поначалу в просторном актовом зале, до отказа набитом работниками НИЦа, чинно, мирно, благородно были произнесены тексты каких-то второстепенных последних приказов, объявлены благодарности некоторым работникам за добросовестный труд, кому-то даже назначены премии… И вот, как бы между прочим, стали зачитывать проект устава, за который следовало быстренько проголосовать и расходиться. Эдуард слушал очень внимательно. Разобраться на слух во всех тонкостях витиеватых фраз не мог даже этот задиристый сотрудник, но суть документа уловил верно – как он и предвидел, фактическим владельцем центра согласно уставу становился директор, хотя формально акции нового общества предполагалось раздать всем. Чувствовалось, что заместители директора и руководители подразделений с читаемым