до тех пор, пока его не разбудил яркий сон о разоблачении. Теперь, при свете дня, у него появилась возможность изучить обстановку. Стальные прутья кроватей, окна без штор, голые бежевые стены, металлические тумбочки на бежевом кафельном полу, странные тела в одинаковых кроватях.

Снова: «НУ ЖЕ, УБЛЮДКИ, ВЫЛЕЗАЙТЕ ИЗ ПОСТЕЛЕЙ!»

Соседи Розенхана зашевелились, приподнимаясь с кроватей, как при замедленной съемке. Розенхан отвел глаза, чтобы не вторгаться в утренние ритуалы этих незнакомцев, но он был слишком испуган, чтобы не следить за их движениями краешком глаза. Он ничего не знал о них, кроме имен, которые им выкрикивали. Почему они здесь? Они совершили что-то противозаконное? Они опасны? Один из его соседей, Дрейк, сошедший с ума, потому что нюхал клей, взял свою зубную щетку и прошел мимо койки Дэвида, приветливо махнув рукой. «Он знал, что я наблюдаю», – писал Розенхан.

Он переместился в уборную. Вокруг шутили и толкались. Розенхан отошел, ошеломленный запахом. Унитазы были забиты. Босоногие пациенты маршировали по этой грязи, жалуясь наблюдавшему за ними равнодушному санитару. В этой неразберихе ему удалось пробиться к раковине с двумя кранами. «В зеркале я увидел бородатого мужчину с опухшими глазами, – пишет он в неопубликованной книге. – И внутри я был таким же – изможденным».

В столовой Розенхан, не знавший о местных ритуалах приема пищи, наблюдал за остальными и копировал их плавные движения: взять пластиковый поднос, взять салфетку, постепенно двигаться с очередью, взять блюдо, положить его на поднос, сделать шаг влево, повторить. За стойкой стояли три женщины, не позволявшие пациентам брать больше, чем положено.

«Где умыться или принять душ? Что эти люди здесь делают? Как они проводят время? Здесь есть телефон? Я могу позвонить жене и детям? Когда я увижу врача? Когда мне вернут одежду?»

– Эй, только одно масло! – сказала одна.

– Возьмешь новую чашку, когда допьешь эту, – сказала другая.

– Ну-ка уйди оттуда!

– Десерты тебе нельзя – испортят зубы.

Розенхан сел за стол и вдруг понял, что забыл взять столовые приборы и апельсин. Но он был слишком испуган, чтобы вернуться в очередь, – снова пришло «окаменение».

Находясь в одиночестве в коридоре или в тихой части отделения, он чувствовал, что должен постоянно следить за окружающей обстановкой, присматриваться к каждому человеку, разворачиваться, чтобы поймать того, кто подкрадется сзади. «Том Сас не прав, – писал он об авторе “Мифа душевной болезни”. – Они действительно отличаются от меня». Несмотря на то что Розенхан ассоциировался с Сасом и движением антипсихиатрии, он жаловался, что его связывают с ними из-за их убеждения, что психическое заболевание не является реальным.

Делать было нечего – только ждать. Ждать завтрака, ждать обеда, ждать врача, ждать медсестру. Если хотелось курить, а хотелось ему почти все время, нужно было сидеть в дневной палате с единственным в отделении телевизором. Розенхан не мог даже отсылать письма без вмешательства посторонних. Первое время секретные наблюдения за больницей он отправлял домой почтой. Для передачи сообщений он разработал код, похожий на белиберду (будто мало было его неразборчивого почерка), и пропускал каждую вторую строку, а затем возвращался назад и продолжал писать в них. Когда Розенхан лизнул конверт, медсестра миссис Моррисон попросила его не запечатывать письмо, потому что персоналу нужно его прочитать, прежде чем отправить. «Их читают не все подряд, – успокоила она. – Только врачи и медсестры». Но когда содержание писем не привело к какой-либо реакции, он быстро понял, что никому нет дела до того, что он пишет, поэтому отказался от писем и стал вести дневник у всех на глазах.

Бессилие. Вот слово, которое он часто повторяет в своих записях. Пациенты потеряли множество своих законных прав; передвижение ограничено; еда только в определенные часы, то же со сном и просмотром телевизора. Зловоние из уборной пробралось в дневную палату, так как писсуары продолжали переполняться человеческими отходами. Двери отделения закрывались на замок. Розенхан сохранил единственную оставшуюся свободу – писать.

07.02.69. 10:30

Я не принимал никаких таблеток, но устал. Прежде всего от того, что не спал прошлой ночью. Ну и от скуки тоже.

Драма в дневной палате развивалась постепенно.

Под монотонное бормотание мерцающего телевизора два пациента хохотали так сильно, что падали на пол, будто теряя контроль над своими телами.

Один пациент ударил другого.

Уолтер, один из самых беспокойных, вышел из уборной и стал беззаботно ходить по коридору с шариками экскрементов, пока его наконец не заметил санитар и не отвел умываться.

Сонни – местный смутьян – ударил медсестру, и его затащили в изолятор, пока он брыкался и орал. Розенхан чуть не пропустил весь переполох: «Так дурно мне было от жары и общей вялости этого места», – но все слышали звуки, которыми Сонни наполнял и изолятор, и все вокруг. «Стены здесь гипсокартонные. Так что был реальный шанс, что Сонни нас еще навестит», – шутил Розенхан. Меньше чем за 24 часа в отделении он уже отработал свой черный юмор.

Но очередь дошла и до него. Как сказала медсестра, пришло время для его первой встречи с назначеным психиатром, доктором Робертом Браунингом.

Прием длился меньше получаса и в основном касался тем, затронутых доктором Бартлеттом при поступлении Розенхана. Они обсуждали его финансовые трудности, «параноидальный бред» о бывшем руководителе рекламного отдела и, конечно же, смутные слуховые галлюцинации.

Доктор Браунинг посчитал речь Розенхана «немного сдержанной», имея в виду, что он словно выражал ограниченный диапазон эмоций. Вне стен больницы Розенхана бы никогда не обвинили в безэмоциональности, но здесь настороженный взгляд или отстраненный тон рассматривались как «немного сдержанные». Вне больницы люди пишут; внутри больницы – это признак основного заболевания. Вот яркий пример теории стигматизации в действии – явления, о котором Розенхан сам рассказывал на занятиях по патопсихологии.

В 1946 году польский психолог Соломон Аш изучал эффект «определенных» черт характера человека, таких как «теплый» и «холодный» или «благородный» и «неблагородный» – характеристик столь сильных, что они полностью определяют, как мы воспринимаем других. Там было и несколько более сильных определений, чем «сумасшедший» или «безумный». В другом, более позднем эксперименте два психолога включали записанный разговор мужчины и врача. Одним говорили, что первый искал работу, а другим – что это душевнобольной. Те, кто думал, что слушают человека, находящегося в поисках работы, высоко оценили его словами «реалист», «уверенный», «довольно искренний, мотивированный, симпатичный», «с приятной и легкой манерой разговора», «ответственный». Те же, кто считал его душевнобольным, использовали такие слова, как «напряженный, колючий»; «подавляет гомосексуальность»; «зависимый, пассивно-агрессивный»; «испуганный»; «весьма враждебен». Если