Тут в дальнем конце конюшни открылась дверь, вошёл человек и вывел двоих лошадей, оставив дверь нараспашку. По наваленному сену Гибби съехал в стойло к белому коню и быстро выскочил наружу. Вокруг было только поле, так что ему даже не пришлось перепрыгивать через заборы. Отбежав чуть подальше, Гибби огляделся и, наученный опытом, прямиком поскакал к ближайшей ложбинке, где надеялся отыскать воду.

Убежав из амбара, Гибби не думал туда возвращаться. Он повиновался единственному повелению, «вверх по Дауру», а оно неизменно толкало его вперёд. Напившись из ручья, он поднял голову и взглянул вслед убегавшей воде. Ручей был довольно большой и широкий, и Гибби вдруг страшно захотелось разузнать, откуда бежит эта живительная влага, так чудесно его освежившая, и увидеть, как её источник пробивается из земли. Он подумал, что ручей, скорее всего, течёт от подножия огромной остроконечной горы, возвышавшейся неподалёку. Надо пойти за ним и посмотреть. И Гибби, по привычке повинуясь первому появившемуся желанию, последовал за ручейком. Однако, вскоре ручей резко свернул в сторону, и Гибби понял, что путь на самом деле гораздо длиннее, чем он предполагал. Вместо того, чтобы вести его к горе, ручей сворачивал в сторону и скрывался у подножий других холмов. Однако тут же перед маленьким странником весело струился ещё один небольшой ручеёк, который, казалось, бежал прямо с горы и как раз на этом месте с шумом и брызгами вливался в ручей побольше. Если последовать за уже знакомым ему ручьём, тот уведёт его слишком далеко от Даура, так что лучше пойти за тем, что поменьше. Гибби отыскал брод помельче, перебрался через широкий поток и побежал вдоль журчащей воды. Чувствуя себя вдвойне свободным после утреннего заточения на сеновале, Гибби радостно скакал вперёд. Природа уже начала понемногу исцелять его сердце. Её просторы, открытость, красота, переменчивость и дружное единение всего мира в этих переменах уже начали приносить малышу утешение в его горьком разочаровании в себе подобных. Ручей, вверх по которому он сейчас бежал, струился в расщелине невысокого горного хребта, почти сплошь покрытого сосняком и другой мелкой порослью. Тяжёлая зелень сосен перемежалась с бледными, изящными ветвями свежераспустившихся лиственниц, наполнявших воздух своим ароматным дыханием. Каждый кустик их мягких иголочек пристёгивался к ветке тёмным узелком, а промеж них с ветвей свисали шарики и кисточки прошлогодних шишек густого коричневого цвета. Но все деревья росли на противоположном берегу ручейка и выглядывали из–за края расселины, как будто из–за стены. Там, где бежал Гибби, расселина была почти голой, и только кое–где попадались кустики вереска.

Пробежав немного вдоль по руслу своего ручейка, Гибби увидел переброшенный через него мостик, на другом конце которого виднелись ворота с мощными железными прутьями. Их столбы были увенчаны волчьими головами, вытесанными из камня, а по обеим сторонам к ним склонились две огромные рябины, чьи древние, узловатые стволы и ветви странно отличались от свежей, молодой листвы. Гибби пересёк мостик, подошёл поближе и, прижавшись лицом к железным прутьям, посмотрел, что делается на другой стороне. Тут он заметил домашнего кролика, улизнувшего из своей клетки. Кролик, поседевший от старости, как какой–нибудь дряхлый друид, восседал посредине дорожки, посыпанной гравием и заросшей мхом, ведущей в невысокую рощицу юных лиственниц, среди которых там и тут одиноко возвышались престарелые деревья. Вдруг из рощицы выскочил большой спаниель и бросился на кролика.

Гибби вскрикнул, кролик белой молнией метнулся в лесок, а спаниель помчался за ним. С тяжёлым сердцем Гибби отвернулся и зашагал прочь. «Кто посильнее, — сказал он себе, — всегда съедает того, кто слабее!» Это было его первое жизненное обобщение, но уже через несколько лет он добавил к нему ещё один вывод: «Но человек не должен так поступать, если хочет оставаться человеком».

Продолжая свой путь, Гибби всё дальше и дальше убегал вверх по ручью, но скоро бежать стало невозможно, потому что приходилось то перебираться через большие валуны, то по колено утопать в болоте; на вязкой поверхности плавали тускло–кровавые пятна, и Гибби с содроганием от них отворачивался.

Иногда Гибби шагал прямо по дну самого ручейка, время от времени ему приходилось выбираться на скалистый берег, чтобы миновать невысокий порожек или водопад. Тут и там над ручейком нависала серебристая берёзка или горная осинка, или низкорослая ёлочка, похожая на малыша в мантии волшебника. На каменных берегах не было почти ничего кроме вереска, хотя порой неподалёку от русла виднелся краешек поля или ограды.

Гибби не догадывался, что уходит всё дальше от человеческих жилищ. Он не знал, что на горных склонах люди живут совсем не так, как внизу. Ему казалось, что на протяжении всего пути ему так и будут попадаться ферма за фермой, поле за полем — до самых небесных врат. Но даже знай он, что на время оставляет позади все людские жилища, то вряд ли стал бы сильно об этом беспокоиться. В ту пору жизни одного–единственного соцветия фиолетовой наперстянки было довольно, чтобы заставить его позабыть… ну, если не само чудо человеческого лица, то ту горькую утрату, из–за которой он лишился возможности видеть это чудо рядом с собой. Паривший в высокой голубизне жаворонок, из горлышка которого, как из скрытого небесного источника, изливался даже не ручеёк, а бескрайнее озеро мелодии, сейчас значил для него больше, чем воспоминание о любом человеческом голосе — кроме голосов отца и Самбо. Но пока что Гибби брёл по нижним уступам горы и ещё не забрался в те безлюдные места, где живут только солнце, вереск и камни.

Пожалуй, как раз сейчас стоит описать, как он выглядел после столь долгого путешествия. Одежды — вернее, того, что можно было бы назвать одеждой, — на нём практически не осталось. Башмаков у него, конечно же, не было. Штаны окончательно потеряли свою форму, и на Гибби болталось нечто, похожее на короткую юбочку с разделениями спереди и сзади, которые терялись среди многочисленных дырок и рваных, истрёпанных краёв изношенной ткани. У него никогда не было рубашки, и сейчас на нём была лишь курточка, настолько широкая и большая, что ему приходилось несколько раз закатывать рукава, чтобы выпростать из них пальцы рук. Эти обширные обшлага были его единственными карманами, куда он складывал всю провизию, которую ему давали и которой он, по той или иной причине, не мог воспользоваться немедленно. Нередко туда попадали и комки каши, и кислый овсяный пудинг, и толчёная картошка, так что подвёрнутые рукава служили своему хозяину своеобразными дополнительными желудками, какие бывают у некоторых животных.

На голове у Гибби была прекрасная, густая шапка его собственных волос, и он не нуждался ни в чём ином. Они, наверное, были бы золотистыми, если бы солнце, дожди и морозы не вытравили из них большую часть естественного цвета. Светлые лохмы свирепо торчали во все стороны, как от электрического разряда, и было довольно забавно смотреть на это буйство, обрамлявшее такое невинное, безмятежное лицо. В результате вид у него получался весьма необычный и диковатый, и, поглядев на него со стороны, случайный прохожий, наверное, прежде всего подумал бы, что тяготы и странствия истрепали маленького бродягу почти до разделения души и тела — которые уже и так жили каждый своей жизнью и преследовали свои, отдельные цели. Но попадись нам прохожий с внимательным сердцем, его взгляд остановился бы на Гибби ещё раз и увидел не просто безмятежность, а какое–то глубинное спокойствие, некий живой покой, обитающий в этом исхудавшем, обветренном лице, увенчанном буйной короной соломенной листвы.