Пока Гибби карабкался вверх, ему ни разу не приходило в голову, что может настать такой момент, когда карабкаться дальше будет просто невозможно. Он полагал, что там наверху тоже есть овсяные лепёшки, молоко, пастушьи псы и овцы. Только стоя на самой вершине, он понял что у земли тоже бывает конец, и эта вершина предстала перед ним последним пределом перед просторной беспредельностью, такой прозрачной и податливой, что человеческая нога никак не могла на ней устоять. Солнце склонялось к двум часам пополудни, когда Гибби, почти не чувствуя усталости, залез на последний уступ, подтянулся на руках и забрался на плоскую, голую верхушку. Он выбежал на её середину с таким видом, как будто собирался с разбега запрыгнуть на небеса, но вдруг остановился и с изумлением, а сперва даже и с разочарованием, увидел, что дальше лезть некуда и теперь, куда бы он ни пошёл, ему придётся идти только вниз. Он ещё ни разу не бывал на самом верху. Раньше ему приходилось укрываться в норах и углублениях. Теперь же весь мир лежал у него под ногами. Наверху было холодно, в тенистых местах лежал снег — усталый изгнанник небес и морей, закованный в морозные цепи и приговорённый лежать на верхушке скалы, — но Гибби ничего не чувствовал. Разгорячённый от усилий (вскарабкаться на последний уступ оказалось довольно трудно), Гибби стоял, полной грудью вдыхая небесный воздух, и всем своим существом чувствовал, что стоит сейчас надо всем миром, возвышается на высочайшем гребне всей земли: маленькое пугало в развевающихся лохмотьях, покоритель вершин, открыватель безграничности, царь необъятных просторов. Только он один знает об этом чуде! Гибби ни разу не слышал слова «поэзия», но сам состоял как раз из того материала, из которого рождаются стихи, и теперь вся дремлющая внутри него поэтичность воспряла и всколыхнулась, как могучий океан, — безмолвный, потому что ничто не преграждает ему путь; молчащий, не способный ни взять тихую ноту, ни властно прогреметь, потому что вокруг него нет пока ни берега, ни скалы человеческой мысли, о которые он мог бы с шумом и плеском разбить свои волны и наконец заговорить.

Гибби уселся на самой вершине, свесив ноги. И тут, в тишине и одиночестве, его сердце стало медленно наполняться из каких–то неведомых источников вечного сознания. Над ним возвышалась необъятная бесконечность, вливающаяся в его глаза парящим голубым куполом, — единственным зримым человеку символом вечности, открывающим нам Небеса. Сердцем и жизнью этого купола было великое и властное солнце, которое уже начало отбрасывать на юг и восток тени бесконечных холмов и горных утёсов, раскинувшихся вокруг. Вниз по холмам и горам деловито бежали речки и ручейки, через все долины спеша навстречу Дауру, который должен был через леса и луга, рощицы и пустыни, скалы и заросшие болотца унести их назад к отцу–океану. За долинами снова вставали горы, за ними — другие горы, за теми — ещё; каждая вершина была окутана своей собственной тайной, и над всеми ними раскинулась глубокая завеса небесного залива. Гибби сидел, смотрел, мечтал и снова смотрел. Огромный город, который раньше составлял для него всю вселенную, затерялся и пропал где–то в неразличимой дали, как никому не нужная вещь. А он, потерявший этот город, забрался на самый высший престол мира.

Воздух был почти неподвижен. На секунду он встрепенулся, погладил малыша по щеке, как нежный пух на птичьём пёрышке, и снова затих. Тишина разрослась и медленно спустилась к нему, становясь всё глубже и глубже. Наконец она загустела так, что казалось, вот–вот заговорит. Казалось, эта тишина состояла из одной великой мысли — и окутывала Гибби со всех сторон, прижимаясь к нему ближе, чем одежда, ближе чем его собственные руки, его собственное тело.

Как описать неописуемое? Слова слишком ясны и чётки, им трудно верить. Если сказать об этом холодно и трезво, Гибби пережил нечто такое, чего не испытывал ещё никогда. Ещё одно звено цепи легло на ворот времени и души; что–то стронулось внутри него, что–то изменилось. Позже, когда Гибби понял, кто такой Бог, научился думать о Нём, желать Его присутствия и верить, что его волю облекает высшая, любящая Воля, — подобно тому, как заботливая куропатка простирает свои крылья над невылупившимися ещё птенцами, — тогда всякий раз, когда к нему приходила мысль о Боге, она являлась в обличии той тишины, которая встретила его на Глашгаре.

Гибби сидел, не сводя глаз с одной из горных вершин, которая притянула его взгляд, потому что была выше всех остальных. Вскоре он увидел, что на ней появилось облачко и начало медленно расти и сгущаться. Оно росло, разрасталось, спускалось вниз, покрывая собой склоны, и скоро вся гора оказалась окутанной в серые покровы туч. Внезапно в самом тёмном месте тучи расступились, открывая глазам Гибби круглый просвет, и в нём он снова увидел знакомую горную макушку. В следующее мгновение этот просвет перерезала ярко–голубая молния, и в ослепительном свете Гибби увидел (или ему только показалось, но потом он всегда вспоминал это именно так), как огромный обломок вершины катится с горы вниз. Тучи стремительно сомкнулись, и просвет задёрнулся. Потом Гибби всё время вспоминал, что в ту же минуту земля, горы, луга и ручьи бесследно исчезли; он не видел больше ничего, кроме скалы, на которой сидел, и туч, спрятавших от него небо и землю. Тут молния снова рассекла небосвод. Гибби не увидел её саму, но тучи вдруг вспыхнули огненным светом, за ним последовал оглушительный треск, перекатившийся в жуткий рёв и грохот грома. Страшный шум окружал его со всех сторон. Казалось, он стоит в самом сердце бури, и мощные волны воздуха, от грома откатившиеся во все стороны, с рёвом ринулись прямо на него и чуть не сбили с ног. Гибби вцепился в скалу руками и ногами. Ветер трепал тучи, а те извивались, сворачивались, вздымались, закручивались гигантскими столбами, и казалось, что гром рождается прямо из их огненного чрева. Может быть, это и был тот самый голос, сгустившийся из тишины? Может, невидимое Присутствие вот так обрело форму и властно заявило о себе? Гибби ещё предстояло узнать, что подчас из тишины рождается Голос ещё глубже, чем голос бури, — и когда он звучит, тишина не нарушается, а становится ещё тише.

Гибби не расстроился и не отчаялся. Он не чувствовал за собой никакой вины, почти не знал страха, и душа его наполнилась благоговейным восторгом. Гора Синай была ему не страшна, и в громе он услышал не больше гнева, чем в лае собаки, обнаружившей его у себя в конуре. Гибби никогда не думал, что на небесах может быть какое–то Существо, настолько праведное, что греховность его детей, так и не научившихся быть детьми, вызывает у него даже не жалость, а, скорее, неудовольствие. Он продолжал сидеть на горе, спокойный, исполненный благоговейного трепета; но почему–то мне кажется, что пока буря ревела, бушевала и носилась вокруг него, лоб его был чист, глаза широко распахнуты, а рот то и дело растягивался в улыбку. Конечно! Ведь тут, рядом с ним, было самое сердце, самый источник бури. С верхушки неприкрытой скалы со всех сторон бурными потоками лилась вода, как будто вырываясь из её недр, а не извергаясь из нависшей над нею тёмной тучи. Наконец буря, как опьяняющее зелье, ударила Гибби в голову, захватила всю его душу. Он вскочил на ноги и заплясал, широко раскидывая руки в стороны, как будто сам был творцом бури. Но вскоре неистовство начало успокаиваться и прекратилось так же внезапно, как и началось, — как будто птица, в панике бившаяся крыльями об землю, вдруг оправилась, тут же взмыла ввысь и улетела. Солнце засияло с чистой высоты, и в голубой бездне не осталось ни облачка — кроме одного, с подветренной стороны. Оно раскинулось, как знамя в опустевшем воздухе, и уплывало вдаль, как предвестник грядущей бури, а на его щите засиял кусочек многоцветной радуги.