В такой душевной тишине, в такой безмерной нежности я иуснула, будто растаяла в небытии.

Сколько часов прошло в этом состоянии полного исчезновения,не знаю, но что-то извне принялось беспокоить меня, домогаться моего внимания.Свет из незашторенного восточного окна? Я начала поворачиваться от него к Егоруи почувствовала, что помеха связана с ним: нечто твердое, как полено, что доэтого давило мне в бедро, столь резко после моего движения уперлось в низживота, что я даже ойкнула — от неожиданности и боли. Я открыла глаза, ещеничего не осознавая, ничего не понимая со сна, и протянула руку к источникудавления. Егор спал, его дыхания не было слышно, а член его, вытаращившись,напружившись, раздувшись до непомерных размеров, каменно торчал, готовыйпропороть мое тело!

Переводя дыхание от этого «открытия», я легла на спину ипринялась тихонько и нежно играть рукой с этим «явлением природы», воплощениеммужского естества. Он был и твердым, как дерево, и мягким, как нежный шелк, игорячим, как кровь, и прохладным, как тень у ручья. Он был живым! В ответ намои движения, он стал расти в длину, набухать в толщину, Хотя, казалось бы,куда уж дальше! Мелькнула на краю сознания мысль: неужели это «нефритовоекопье», как пишут китайцы, да какое там копье, этот нефритовый столб — толщинойи длиной мало что не с детскую ногу, мое лоно сможет вместить? Мелькнула иисчезла, потому что все мысли ушли, все вспыхнули разом и сгорели: хочу! Хочу!И ничего другого. Огненное желание скрутило меня и бросило вверх, как сухойлепесток в огне пожара. Да что же это происходит? Что делается? Уже два годаживем, почти ни одного дня не пропускаем без близости, а безумная страсть всебольше воспаляет меня — всю целиком, и тело, и разум, и душу, и кости, и жилы —всю, всю! Это я холодная Артемида, это я — бесстрастная наложница всехпредшествующих мужчин, которые обладали моим телом? Да неужели сейчас здесь, вэтой постели одалиска, готовая безумствовать в своей страсти, — это та жеженщина, что и в прошлые годы?.. О, Егор, что же ты сделал со мной, на какиеклавиши нажал, какие клеммы подпаял, что я стала. счастливой, что я позналамогущество любовного пожара? О, спасибо тебе, люблю, люблю, люблю тебя!..

Он проснулся, судя по дыханию, и лежал молча, потом обнялменя без слов и крепко прижал. Я уже не могла ждать!

— Скажи мне: сейчас я буду тебя е..! — Сейчас ябуду тебя е..! — как эхо шепотом повторил он…

Я ринулась на него — и уже ничего, даже смерть не смогла быменя остановить! О, как глубоко вошел этот нефритовый столб в мои ложесна — ичто было потом! Буря, ураган, крик, плач, царапание, слова, которые нельзя дажепредставить себе! Сколько времени это продолжалось? Не знаю! Я была сверху,потом снизу, потом я была спереди, потом была сзади, он крутил меня по-всякому,я изгибалась сама, и наконец — страшное его рычание и могучие толчки, какжгучие выбросы из шланга, который раз за разом заливал под невероятнымдавлением мое нутро…

И хоть я почти ничего в этом огненном смерче не помню, всеже нечто я поняла: это свое совершенно измененное сознание, которое перенесловсю меня в другое измерение, в мир совсем иных возможностей. О чем я говорю?Мне приходилось читать и даже видеть по телевидению углеходцев, и наших, изападноукраинских, и индийских: после костра остается большая груда пылающихуглей, и люди один за другим спокойно идут по ним, а потом показывают своирозовые, необожженые ступни. Необожженные при температуре 800 °C! А при100°, как известно, кожа горит, как бумага. Углеходцы говорят, что все дело визмененном состоянии сознания — в настрое, который в реальности позволяетсовершать то, что зовется чудом.

К чему это я? К тому, что во время экстаза я схватила егоруки и притянула к своим соскам: крепче, крепче! — кричала я. Он боялсяпричинить мне боль, но я с такой силой сжала его ручищи, лежащие на моей груди,что ему ничего другого не оставалось, как сдавить соски, будто они не живые.Волна неземного восторга унесла меня ввысь — и раз, и другой, и третий!

— Еще! Еще! Еще! — оргазм следовал за оргазмом,один невероятнее другого, а я вкладывала свои соски в его руки и требовала:Сильнее! Сильнее! Дави!.. Но когда все это самадхическое — другого слова ненахожу — упоенье завершилось, и мы, тихо прильнув друг к другу, отдыхали, он несмог удержаться: с явной опаской осмотрел мою грудь — на ней не было ни-че-го,никаких следов! Да и я чувствовала себя легко, опустошенно, сладко — нипризнака какой-либо боли, хотя стальные пальцы его таковы, что способны вбоевой схватке легко переломить предплечье или на спор согнуть кочергу.Ни-че-го! Ни сле-да! Вот где — в ином мире, в ином состоянии была я в моментсвоего безумства. А вернее — наивысшего взлета своей страсти.

Да, не думаю, чтобы хоть кто-либо мог увидеть даже отдаленносхожий портрет той буйной одалиски, необузданной жрицы любви в озабоченнойбытовыми заботами домохозяйке или в вежливо-приветливой институтской «ученойдамочке»!

Конечно, страсть и ее протуберанцы были максимально сильнымипроявлениями моего нового замужнего состояния. Прежние загсовские свидетельствакак раз ни о чем глубоком не свидетельствовали, потому что я душою своей восновном жила отдельно от бывших супругов: у них была своя жизнь, своиинтересы, у меня — своя. А теперь я была за-мужем, и его дела и заботы сталимоими собственными, потому что жгучий интерес вызывало у меня буквально все,что имело отношение к этому человеку, который мощно втянул меня в свою орбиту,как притягивает Земля Луну, или как Солнце держит на вечной привязи изаставляет вращаться вокруг себя Землю.

Он уже не был офицером, а я никогда до того не была в ролиофицерской жены, но, кажется мне, я с готовностью и искренней радостью сталадля него именно такой женщиной, какой может быть офицерская жена в ее пределе,в идеале этого слова. Когда он приходил усталый и озабоченный, я невыворачивала на его голову зловонный горшок мелких и крупных неприятностей, невываливала на стол жалобы (а сколько бы их набралось!) на эти сдуревшие цены,на непослушание детей, на коварство сослуживцев, нет! Я всегда помнила старуюрусскую присказку: «Ты меня напои, накорми, в баньке помой, а потом ивыпытывай». И когда он оттаивал и приходил в себя, я с жадностью расспрашивалаего о новых поворотах его петлистого пути к концерну, так или иначе оценивалаего возможных попутчиков. «Слушай, Егорушка, — сказала я емуоднажды, — а давай-ка затеем настоящий званый обед для твоих новых друзей.Надо же нам и себя показать, и людей посмотреть, какие они в домашнейобстановке!»

— И ты возьмешь всю эту возню на себя? —прищурился он. А я уловила его мгновенную мысль: «А деньги?» — Не беспокойся,мое светло-коричневое платье, ну то что в полоску, тебе не очень нравится,значит, принесем его на заклание во имя дела.

Он не стал ничего говорить, только надолго припал губами кмоей руке ведь он знал, сколько требовалось денег по новым ценам на одежду,которая на детях, особенно на сыночке, буквально горела, а почти все его доходы(и долги немалые) шли пока в счет будущих благ.