— Та-ак, — протянул сквозь зубы Эльдор, от его дыхания на затылке шевелились волосы, — какого крагха тебе здесь нужно, Алайна? Я приказал тебе держаться от меня подальше…

— Чу… жой… — прохрипела она, чувствуя, как сжимают шею стальные пальцы. Того и гляди, переломит…

— Что ты там щебечешь, птичка?

Одним резким движением он перевернул ее на спину и замер, угрожающе нависая, положив пальцы на горло.

— Чужой в доме, — просипела Алька. Ее внезапно прошиб пот, потому что Эльдор как-то особенно пристально рассматривал ее, взгляд гулял по лицу, по шее, по вырезу ночной сорочки. А потом он словно очнулся.

— Откуда ему здесь быть, — прошептал сердито, — какого крагха тебе надо?

Еще немного, и она расплачется. Да почему же, почему он не верит?

— Пожалуйста, ниат Эльдор, — голос дрожал, перед глазами все плыло, — внизу, в гостиной, чужак. И, кажется, крагх…

— Чушь, — пробормотал мужчина, — откуда ему…

Но потом вдруг молниеносно отпустил Альку, прислушался к чему-то. Разом потеряв к ней интерес, нырнул рукой под кровать, и достал оттуда кривой клинок.

— Сиди здесь, — короткий, хлесткий приказ.

Алька судорожно замотала головой. Нет, здесь еще страшнее…

Но приор уже не обращал на нее внимания. Босиком, ступая мягко и совершенно неслышно, подошел к двери, приоткрыл ее. Постоял, слушая тишину… И вынырнул в темноту коридора.

Алька нашла в себе сил слезть с кровати и пошла следом. Это глупо, страшно глупо, но она не может сидеть и ждать, в полной неизвестности. Медленно двигаясь следом за приором и не теряя из виду его худощавую, перевитую мускулами спину, Алька неслышно спустилась по лестнице. Эльдор свернул в коридор, который вел в их с Тибом комнату. И в этот миг что-то огромное, мохнатое бросилось на приора. Алька только и сообразила, что мохнатое — это крылья, огромные, растрепанные…

Все было как в кошмарном сне. Ни возгласа, ни вскрика. Звон столкнувшихся клинков. Пятно лунного света ложится на мускулистое тело крагха, который легко отшвыривает приора с дороги, устремляясь вперед, к ней.

Алька сглотнула.

Всего мгновение… До того, как ее не станет. Почему? Почему — именно она?

Сверкнул клинок, что-то просвистело в воздухе — и тело крагха, покрытое перьями, судорожно дернулось, из распахнутого рта плеснуло кровью.

— Ты… Ты-ы… — прохрипел страшно, уже закатывая глаза, но протягивая корявые пальцы к Альке.

И все. Крылья распластались по полу, чудовище дернулось в последний раз и замерло. Алька уперлась руками в стену, чтобы не свалиться. Голова закружилась, колени подогнулись. Приор Эльдор задумчиво постоял над крагхом, затем выдернул из его спины меч и невозмутимо принялся вытирать с него кровь. Прямо о крылья мертвеца.

А потом Алька услышала:

— Он к твоей комнате шел, Алайна Ритц. Он шел на твой запах, ведь твоя постель пахнет тобой. Ты понимаешь? Он пришел за тобой. И мне это совсем не нравится.

— Но я…

— Я понимаю, что ты ничего об этом не знаешь. Но все происходящее — это ли не повод пожалеть о том, что я привел тебя в свой дом?

— Вернете в тюрьму? — прошептала Алька, опускаясь на пол, — отрубите руки?

Эльдор оторвался от созерцания тела поверженного врага и уставился на нее так зло, что Алька не выдержала и опустила взгляд. Его прям перекосило от ярости, это было видно даже в потемках.

— Не городи чепухи. Я уже не мальчик, чтобы перерешивать. Но, — тут Эльдор задумался на минуту, и эта минута показалась Альке вечностью, — Тиба следует отдать в хорошую школу. И озаботиться защитными артефактами, расставить их вокруг дома…

Злость и ощущение собственной беспомощности — очень плохая комбинация эмоций. Примерно то же в последний раз Мариус чувствовал, когда ему-таки донесли, что Ровена ходила к знахарке и избавилась от ребенка. Мариус даже не был уверен в том, что то был его ребенок, но какая-то светлая, не заляпанная грязью частичка его души билась в агонии и вопила, что именно его.

Этот же тошнотворный коктейль злости и беспомощности он сполна ощутил снова, стоя над убитым крагхом и глядя на худенькую, стриженную под мальчика девушку в тонкой рубашонке.

Он злился на нее — потому что она теперь жила в его доме, и он был вынужден каждый день лицезреть двуликую, на себя — потому что нечто странное произошло с ним самим, как будто провернулось с щелчком внутри, и оттого он больше просто не мог ее ненавидеть, на весь мир — потому что с приездом в Роутон все пошло наперекосяк, казалось, небесный купол дал трещину, и она, змеясь, с треском бросает вниз все то, что составляло его веру.

Он не мог больше ненавидеть девчонку только потому, что она была двуликой. Не мог — и все. Как будто видел самого себя со стороны, барахтающегося в луже с отбросами. А она медленно подходила, протягивала худую руку, отчего теплело на сердце, и все гадкое, мерзкое, что накопилось в памяти, отваливалось грязными хлопьями, оставаясь далеко позади. Сам же он… судорожно хватался за ее слабые тонкие пальчики, все четче осознавая: если она уйдет, ему будет еще хуже.

И оттого Мариус ощущал себя беспомощнее слепого котенка — потому что не понимал, что же происходит вокруг него, зато начинал понимать, что происходит с ним лично.

Единстенное, что пока стало ясно — то, что магистр Святого Надзора что-то скрывает, и то, что крагх приходил за мелкой. Он, Мариус, совершенно был неинтересен ночному гостю. Чудовище пришло, считай, за соплеменницей. То, что он не подумал и убил крагха, не допросив, вызывало колкое, едкое раздражение. Убил, да. Потому что сердце вдруг екнуло — а ну как достанет девку. Это уже потом рассудок протестовал, мол, а что такого? Что случилось бы, дотянись крагх до двуликой? Но в те мгновения что-то дернулось глубоко внутри и не позволило чудовищу… получается, убить такое же чудовище.

Он собственноручно отвез мертвого крагха в отделение Надзора и злорадно наблюдал, как блевали в углу двора подчиненные, которых он заставил рубить тело твари на части, а потом зарыть в углу двора. Почему рубить? Таков порядок, так учили Стражей, и Мариус не считал нужным отступать от традиций. Потом он уединился в кабинете и нарочито долго заполнял рапорт. А мыслями все равно пребывал дома, и перед глазами, в призрачном лунном свете, двуликая в этой своей прозрачной рубашечке, которая не столько скрывает, сколько подчеркивает маленькую грудь, и почти беспрепятственно позволяет разглядеть темный треугольничек внизу живота.

Крагх знает что творилось.

Мариус был точно уверен в том, что люто ненавидит всех двуликих, которые когда-либо ему встречались.

А потом оказалось, что — нет, ошибся, и как глупо ошибся… просто слов нет, как глупо.

Он посадил отвратительную кляксу на бумагу, выругался, думал — переписать отчет — но затем оборвал себя. Незачем. И без того дел по горло.