Настю даже передернуло от такой перспективы. Она вообщеспиртное не любила и могла выпить только мартини, да и то крайне редко. Сначальником же в виде жеста примирения пить придется водку или коньяк, сладкийлегкий напиток здесь, как говорится, не проканает.

Ну зачем, зачем она была такой дурой? Зачем она сказала Афанасьеву,что он плохой человек и она его не уважает? Он что, спрашивал ее мнение?Спрашивал, что она думает о нем как о человеке и профессионале, уважает ли его?Нет, не спрашивал. Ее мнение его в тот момент совершенно не интересовало. Такзачем она полезла со своими высказываниями и оценками?

А кстати, интересно получается… Как там Дюжин говорил? Неделай, не говори и не думай ничего, если тебя об этом не просят… Ну точно, всетак и получилось! Не спрашивают – не отвечай. Не просят высказать свое мнение –сиди и молчи в тряпочку. Странный, вообще-то, закон, но выходит, чтоправильный. Ладно, над законом она еще подумает потом, а сейчас ей важнеепонять, что же двигало ею в тот роковой момент в кабинете начальника, если нестремление погордиться собственным бесстрашием.

Так, десять минут прошли, пора разворачиваться.«Разворачивайтесь в марше, словесной не место кляузе…» Да нет, насчет марша этоона, пожалуй, хватила, до марша ее черепашье ползание пока не дотягивает. Инасчет словесной кляузы тоже невпопад оказалось, сейчас ей нужно думать имысленно проговаривать каждое пришедшее в голову соображение, чтобы не упуститьчего-то важного.

Тогда, летом прошлого года, когда на место Гордеева пришелАфоня, Настя впервые всерьез задумалась о том, где ей работать: оставаться наПетровке в подчинении начальника, который ей глубоко неприятен, или уходить.Перспектива ухода казалась ей устрашающей, невероятной, невозможной, она виделасебя только здесь, на этом месте, и была уверена, что ни на какой другойдолжности не приживется. Просто не выживет. На этой привычной и любимой работеесть привычные и любимые коллеги и привычная, давно сложившаяся НастяКаменская, при этом Настя, ее коллеги и работа друг другу соответствуют исосуществуют в полной гармонии. Другая же работа, другая служебная ипрофессиональная ситуация будет требовать совсем другой Насти. Иными словами,ей, Каменской, придется в чем-то измениться, чем-то пожертвовать, что-топриобретать. Перемены ее страшили, она была уверена, что либо не сможетизменить себя и, соответственно, не сможет работать на другом месте, либоизменится и перестанет быть самой собой.

И вот в кабинете начальника Вячеслава Михайловича Афанасьеваона дважды совершила поступок, совершенно ей несвойственный. Вышла за рамкислужебных отношений и заявила Афоне, что в грош его не ставит, потому что он,во-первых, когда-то давно занимался спекуляцией и наживался на нищих студентах,в том числе и на ней, Каменской, при этом пользуясь на экзаменах составленнымиею шпаргалками, а во-вторых, гоняется за громкими преступлениями, на раскрытиикоторых можно сделать карьеру, а если быстрого и эффектного раскрытия неполучается, то преступление вообще перестает его интересовать, и он, вместотого чтобы налаживать и координировать работу сыщиков, дабы довести дело доконца, бросает все силы на работу по новому преступлению, при этом еще инавязывает подчиненным версии, которые кажутся ему наиболее красивыми и яркимис точки зрения «паблисити», и тормозит работу по всем остальным версиям. И завсе за это она, доблестный подполковник милиции Анастасия Павловна Каменская,никогда уважать своего нового начальника не будет.

И все-таки интересно, зачем она все это ему сказала? Он что,сам не знает, что когда-то спекулировал, прогуливал занятия в университете, пользовалсяшпаргалками и получал еле-еле натянутые троечки, а потом делал карьеру всемидоступными ему средствами? Знает прекрасно. Он что, не знал, что Каменской обэтом известно, и она открыла ему глаза? Нет, конечно.

Все, Каменская, до дома осталось метров десять, за этидесять метров ты должна, ты просто обязана проговорить все до конца, хватит ужепрятаться за видимость непонимания и задавать себе один и тот же вопрос: зачемда зачем? Все ты прекрасно понимаешь, ты отлично знаешь, зачем ты это сделала. Ну,давай же, набери побольше воздуха в грудь, зажмурься и скажи правду. Лучшевслух.

– Я хотела попробовать сделать то, чего никогда раньшене делала. Я никогда не вступала в открытый конфликт с начальством. Я никогдане говорила посторонним людям неприятных, более того – оскорбительных вещей.Мне хотелось убедиться, что я могу, если нужно будет, стать другой, измениться,тогда перспектива ухода на другую работу перестанет так сильно меня пугать. Ястремилась получить подтверждение того, что сорок один год – еще не конецжизни, не последняя точка в формировании характера и мировоззрения, что я могуизменить себя, если захочу. Частично это стремление проявилось в том, что в тотпериод я начала учиться готовить. Частично – в том, что я натворила в кабинете начальника.Но кулинарные тренировки ничего, кроме пользы, не принесли, а вот с начальникомкартина совсем другая. У меня была проблема, моя собственная проблема: страхперемен. И решать я должна была ее только за свой счет. А я стала решать ее засчет Афони, я обидела и оскорбила его. Мы не встречались с ним двадцать лет, заэти двадцать лет он стал совершенно другим человеком, он наверняка раскрылнемало сложных преступлений, иначе не сделал бы карьеру в розыске. Это ваппаратной работе можно добиться постов и званий лестью и подхалимажем,ловкостью маневра и интригами, а в розыске важен результат, а не милая улыбка.И вообще, каким бы ни был Афоня, будь он хоть сто раз карьерист, какое право яимею его оскорблять? Кто я такая, чтобы оценивать его и судить? Я поступилапримерно так же, как Раскольников у Достоевского, у того тоже была сугуболичная проблема: проверить, тварь ли он дрожащая или право имеет, и он этупроблему решил за счет старухи-процентщицы и ее беременной сестры. А вовсе неза счет внутреннего душевного и интеллектуального ресурса. Это неправильно.Более того, это гадко и недостойно. Я поступила плохо. И независимо от того,плохой или хороший человек мой начальник, я поступила отвратительно. По-детски,по-хулигански. Вот мальчишки бегают по лестнице и звонят во все двери, а потомпрячутся. Мне тоже звонили, однажды я, помнится, жутко перепугалась, уж непомню, почему, какая там у меня была ситуация, но помню, что этот звонок водиннадцать часов вечера вызвал у меня панику. Я уже лежала в постели, пришлосьсудорожно вскакивать, искать халат, я запуталась в тапочках, чуть не упала, сзамиранием сердца открыла дверь, а там – никого. Господи, как я их ненавидела втот момент, этих глупых мальчишек! А ведь они, в сущности, мало чем отличаютсяот меня. Им скучно, но это их внутренняя проблема, а они развлекают себя засчет беспокойства и нервирования совершенно посторонних людей.

Все. Крыльцо. Сердце колотится, голос дрожит. Кто утверждал,что говорить правду легко и приятно? Булгаков? Врал. Все писатели врут. Людисами себе врут, потому что говорить правду трудно и больно. Особенно самомусебе.

На крыльце Настя покачнулась, потеряла равновесие и едваустояла на здоровой правой ноге, ибо левая в подпорки после прогулки уже никакне годилась. Вот упала бы она сейчас, еще что-нибудь повредила бы и валялась накрыльце, пока кто-нибудь не придет на помощь. А кто? Кому она нужна? Даглупости все это, скоро медсестра придет, а в крайнем случае есть же мобильник,можно позвонить, и через час-полтора кто-нибудь появится – или Чистяков, илиПаша Дюжин, или Селуянов, или Коротков, они все дорогу знают. Никакойкатастрофы.