– Мы вместе учились в школе.

– Она со мной никогда не говорила, – хриплым шепотом выговорил Антейн, не поднимая головы. Шрамы его пылали. – Девочки вообще со мной не разговаривали.

Ее глаза заискрились, а на губах появилась улыбка.

– Да неужели? А я помню совсем другое.

Она смотрела на него. На его шрамы. Прямо ему в лицо. Не отводила взгляда. Не отшатывалась. А ведь даже его мать отшатнулась. Даже мать.

– Ну, – сказал он, – честно говоря, я сам не очень-то говорил с девчонками. Я и сейчас такой. Спросите хотя бы мою матушку, уж она вам порасскажет.

Этина рассмеялась. Антейну показалось, что он сейчас лишится чувств.

– Будь любезен, помоги этой никчемной девице, донеси ее вещи. Ее братья больны, а родители давно умерли. И пусть это напоминание о нашем фиаско поскорее уберется с глаз долой.

Если эти слова и обидели Этину, она ничем себя не выдала.

– Спасибо за все, сестра, – сказала она голосом нежным и воздушным, словно взбитые сливки. – Я пришла к вам юной глупышкой и столькому научилась в этих стенах.

– И научилась бы еще большему, если бы не сбежала, – отрезала сестра Игнация. – Ох уж эта молодежь! – Она воздела руки к небу. – Уж если мы их не выносим, как они сами себя выносят? – с этими словами она повернулась к Антейну: – Так ты проводишь ее? У этой девицы не хватает деликатности хотя бы притвориться, что ее печалит расставание с орденом.

Глаза Старшей сестры на миг потемнели, словно от невыносимого голода. Она сощурилась, намурилась, и темнота растаяла. Наверное, Антейну она просто почудилась.

– Я ни секунды больше не потерплю ее общество.

– Конечно, сестра, – тихо сказал Антейн и сглотнул. В рот словно песка набили. Он постарался взять себя в руки. – Я всегда к вашим услугам. Всегда.

Сестра Игнация развернулась и зашагала прочь, бормоча что-то себе под нос.

– На твоем месте я бы остерегалась таких обещаний, – негромко сказала Антейну Этина. Он повернулся, и девушка снова широко улыбнулась ему. – Спасибо за помощь. Ты всегда был самым добрым из всех мальчиков. Пойдем. Хочу уйти отсюда побыстрее. Столько лет здесь прожила, а от сестер до сих пор мурашки бегут.

Она положила руку на локоть Антейну и повела его к сарайчику, туда, где лежали свертки с ее вещами. Пальцы у нее были в мозолях, руки – сильные. И Антейн почувствовал, как что-то шевельнулось в его груди – задрожало, расправилось, ударило, как птица ударяет крыльями воздух, поднимается над верхушками деревьев и взмывает высоко в небо.

Заключенная в Башне безумица не помнила своего имени.

Она вообще не помнила имен.

Да и что такое имя? Его не удержишь. Не почуешь. Не укачаешь перед сном. Не шепнешь ему на ушко слова любви много-много раз подряд. Да, было когда-то имя, которое стало для нее дороже всех прочих имен. Но оно улетело словно птица – не вернешь.

Как много всего от нее улетело. Имена. Воспоминания. Все то, что она знала о себе. Когда-то она была умной. Ловкой. Доброй. Она любила и была любима. Ноги ее ловко ступали по горбатой земле, мысли укладывались в аккуратные стопки – одна в другую, словно тарелки в буфете. Но вот уже много лет ее нога не касалась земли, а вихри и бури распахнули дверцы и разметали с полок буфета все содержимое. И должно быть, навсегда.

Она помнила лишь прикосновение бумаги. Она испытывала голод, утолить который могла только бумага. По ночам ей снилась сухая гладкая бумажная поверхность, боль плоти, рассекаемой острым краем. Снился росчерк пера по бездонной белизне. Снились бумажные птицы, бумажные звезды, бумажные небеса. Снилась бумажная луна, нависшая над бумажными городами, бумажными лесами и бумажными людьми. Бумажный мир. Бумажная вселенная. Снились океаны чернил, леса писчих перьев, бескрайние болота слов. И всего этого было в ее снах в изобилии.

Бумага появлялась у нее не только во снах, но и наяву. Никто не знал, откуда она берется. Звездные сестры изо дня в день входили к ней в камеру и выбрасывали карты, которые она чертила, и слова, которые писала, не давая себе труда прочесть написанное. Ворча и бранясь, сестры выметали бумагу вон. И все же узница каждый день обретала в изобилии и бумагу, и перья, и чернила. Все то, в чем она нуждалась.

Карта. Она рисовала карту, которую ясно видела своим внутренним взором. «Она здесь, – писала узница. – Она здесь, она здесь, она здесь».

– Кто – она? – снова и снова спрашивал тот человек. Лицо у него поначалу было юное, славное, чистое, а потом – красное, яростное, окровавленное. Когда нанесенные бумагой раны зажили, они превратились в шрамы – сначала багровые, затем розовые и, наконец, белые. Шрамы складывались в карту. Понимает ли он, что носит на себе карту, думала безумица. Понимает ли, на что она указывает? Она не знала, способен ли хоть кто-то понять это, или же знание принадлежит ей одной и не может быть разделено. Была ли она одинока в своем безумии, или же весь мир обезумел вместе с ней? Она не могла знать. Ей хотелось схватить юношу и написать «Она здесь» в месте, где кость скулы встречалась с мочкой уха. Ей хотелось, чтобы он понял.

«Кто – она?» – думал он, глядя на Башню снизу, с земли, и безумица слышала его вопрос.

«Ты что, не видишь?» – хотелось закричать ей в ответ. Но она молчала. Слова не слушались ее. Она не знала, есть ли смысл в звуках, которые издает ее рот.

Каждый день она выпускала за окно бумажных птиц. Иногда одну. Иногда десять. И каждая птица несла в сердце карту.

«Она здесь» – в сердце малиновки.

«Она здесь» – в сердце журавля.

«Она здесь, она здесь, она здесь» – в сердце сокола, зимородка, лебедя.

Ее птицы улетали недалеко. Поначалу. Из своего окна она видела, как люди наклонялись и поднимали их с земли рядом с Башней. Видела, как люди поднимали глаза. Видела, как качали головами. Слышала, как они вздыхали: «Бедняжка», – и покрепче прижимали к себе любимых, словно боясь, как бы те не заразились безумием. И возможно, были правы. Возможно, безумие заразно.

Никто не обращал внимания на слова, написанные на картах. Люди комкали бумагу и уносили с собой – должно быть, чтобы сделать из нее новую бумагу. Безумица не могла их за это винить. Бумага стоила дорого. Для большинства людей. Сама безумица добывала ее без особого труда. Она попросту запускала руку в трещины мироздания и вытаскивала оттуда лист за листом. Каждый лист был картой. Каждый лист был птицей. Каждый лист улетал из ее рук в небо.

Она села на пол. Пальцы нашли бумагу. Пальцы нашли перо и чернила. Она не спрашивала, как это случилось. Она просто рисовала карту. Иногда она рисовала карты во сне. Юноша подходил все ближе. Она слышала его шаги. Вскоре он остановится неподалеку от Башни и поднимет глаза, а в сердце у него изогнется вопросительный знак. Она наблюдала за тем, как юноша рос, превращаясь в искусного ремесленника, владельца мастерской, влюбленного. Но в его сердце был все тот же вопрос.