Она сложила из бумаги сокола. Ненадолго задержала его на ладони. Дождалась, пока он начал подергиваться и вздрагивать. Отпустила сокола в небо.

Встав у окна, она смотрела ему вслед. Бумажный сокол был кривобок. Она слишком торопилась и плохо загладила сгибы. Бедняге не выжить. Сокол боролся как мог, но упал на землю прямо перед молодым мужчиной со шрамами на лице. Мужчина помедлил. И наступил башмаком птице на шею. Что это было, сострадание или месть? Впрочем, иногда это одно и то же.

Безумица прижала руку ко рту. Прикосновение пальцев было легким, словно прикосновение бумаги. Она попыталась разглядеть его лицо, но оно было сокрыто в тени. Ах, не важно. Она знала его лицо не хуже, чем свое собственное. Даже с завязанными глазами она безошибочно проследила бы каждый изгиб каждого шрама. Она видела, как мужчина остановился, развернул птицу и всмотрелся в рисунок. Видела, как он поднял глаза, поглядел на башню и медленно очертил взглядом дугу, которая уперлась в лес. И снова вгляделся в карту.

Она прижала руки к груди и ощутила свою печаль – безжалостный плотный ком, черную дыру, поглощающую свет. Наверное, эта печаль была с ней всегда. Узнице казалось, что она жила в Башне всегда. Иногда она чувствовала себя так, словно была заключена в этой камере со дня сотворения мира.

И вдруг в глубине души вспыхнул огонь, преобразив печаль во что-то иное.

«Надежда», – сказало ее сердце.

«Надежда», – сказало небо.

«Надежда», – сказали птица в руке у мужчины и взгляд его глаз.

«Надежда, и свет, и движение, – шептала ее душа. – Надежда, и созидание, и соединение. Надежда, и жар, и рост. Чудо притяжения. Чудо преображения. Все, что драгоценно, будет уничтожено, но все, что драгоценно, будет спасено. Надежда, надежда, надежда».

И печаль исчезла. Осталась лишь надежда. Она разливалась вокруг, затапливая Башню, город, весь мир.

И в этот миг слуха узницы коснулся крик боли. Это кричала Старшая сестра.

Луна считала себя самой обычной девочкой. Она считала, что ее любят. Она была права ровно наполовину.

Ей было пять лет; потом – семь; а потом исполнилось целых одиннадцать.

Хорошо, когда тебе одиннадцать лет, думала Луна. Ей нравилось это число, такое симметричное с виду и несимметричное на самом деле. С виду четное, а на самом деле – нет; притворяется одним, а ведет себя как другое. Так ведут себя все дети в одиннадцать лет, думала – или, точнее, подозревала – Луна. Все свои познания о других детях она почерпнула из походов в Вольные города вместе с бабушкой, причем та брала ее с собой не всегда. Иногда бабушка уходила одна. И каждый год это сердило Луну все больше и больше.

Ей было целых одиннадцать лет – число четное и нечетное, гладкое и колючее одновременно. Она хотела быть всем сразу – ребенком, взрослым, поэтом, инженером, ботаником, драконом. И так далее. Сама мысль о том, что иногда бабушка берет ее с собой, а иногда – нет, ужасно ее возмущала. И Луна сообщала о своем возмущении. Часто. И громко.

Когда бабушка уходила, Луна большую часть времени проводила в мастерской. Там было множество книг о металлах, камнях и воде, о цветах, мхах и съедобных растениях, о строении животных, поведении животных и разведении животных, о теории и практических принципах механики. Но больше всего Луна любила книги по астрономии, особенно – те, в которых рассказывалось о луне. Она так любила луну, что, если бы только могла, обняла бы ее изо всех сил и пела бы ей песни. Она мечтала собрать лунный свет, весь, до капли, в огромную чашу и выпить ее досуха. Жадный ум, необоримое любопытство и страсть к рисованию, изобретательству и прихорашиванию – вот какова была эта девочка.

Пальцы ее словно обладали собственным разумом.

– Смотри, Глерк! – говорила Луна и показывала механического сверчка, которого собрала из ошкуренного дерева, снабдила стеклянными глазами и тоненькими металлическими ножками на пружинках. Сверчок умел прыгать, скакать, вытягивать лапки и хватать мелкие предметы. Он даже умел петь. Сейчас Луна настроила сверчка так, чтобы он переворачивал страницы книги. При виде этого зрелища Глерк наморщил большой мокрый нос.

– Видишь, он переворачивает страницы, – сказала Луна. – В настоящей книге. Это самый умный сверчок на свете!

– Он листает бездумно, – возразил Глерк. – Он даже не читает. А если бы и читал, то наверняка медленнее тебя. Как бы ты тогда узнала, когда переворачивать страницу?

Конечно, Глерк просто поддразнивал Луну. По правде говоря, сверчок произвел на него большое впечатление. Однако, как он уже тысячу раз говорил девочке, не мог он поражаться всем тем поразительным вещам, которые она делала. Вдруг от изумления сердце у него разорвется и он покинет этот мир?

Луна топнула ногой.

– Он умеет читать! А страницы переворачивает по моей команде!

Она сложила руки на груди и посмотрела на болотного кошмара самым грозным взглядом, на какой была способна.

– А по-моему, вы оба правы, – сказал Фириан, которому хотелось всех помирить. – Я люблю глупые штуки. И умные штуки тоже. Я вообще люблю все штуки на свете.

– Отстань, Фириан! – хором возмутились девочка и болотный кошмар.

– Перевернуть страницу самой будет быстрее, чем устанавливать сверчка. Ну вот почему ты не хочешь перевернуть ее рукой?

Испугавшись, что шутка зашла слишком далеко, Глерк поднял Луну всеми четырьмя руками и посадил на верхнее правое плечо. Девочка возмущенно закатила глаза и слезла.

– Потому что тогда не нужен будет сверчок.

В груди у Луны поселилось что-то колючее. Кололо все тело. И сама она весь день была колючая.

– Куда ушла бабушка? – спросила Луна.

– Сама знаешь, – ответил Глерк. – Но на следующей неделе она вернется.

– Терпеть не могу ждать! Вот бы она пришла сейчас.

– Поэт говорил, что нетерпение пристало малым существам – блохам, головастикам да фруктовым мушкам. А ты, моя дорогая, во много раз больше фруктовой мушки.

– Терпеть не могу твоего Поэта! Пусть утопится в болоте.

Эти слова потрясли Глерка до глубины души. Он прижал к сердцу все четыре руки и грузно осел назад, огородившись хвостом, словно для защиты.

– Как ты можешь так говорить?

– Я серьезно! Ну, почти, – сказала Луна.

Фириан летал от девочки к кошмару, от кошмара к девочке и не знал, где сесть.

– Иди сюда, Фириан, – позвала Луна, открыв карман на боку платья. – Можешь пока поспать здесь. Сходим на утес, посмотрим, может быть, бабушку уже можно разглядеть. С утеса видно очень далеко.

– Рано еще, – сказал Глерк. – Раньше чем через несколько дней твою бабушку разглядеть будет невозможно. – Глерк внимательно присмотрелся к девочке. Сегодня с ней было что-то… что-то не то. Но что именно – он понять не мог.