– Сян… – начал Глерк.

– Печалиться опасно, – отрезала Сян и, резко развернувшись, удалилась.

Эти разговоры повторялись снова и снова, но ни к какому решению они не пришли. В конце концов Сян просто отказалась говорить на эту тему.

«У девочки нет магии и никогда не было», – говорила себе Сян. И чем чаще она твердила себе, что это могло бы быть правдой, тем сильнее верила в то, что это и есть правда. И что, даже если Луна когда-то и имела магию, ее волшебные силы надежно перекрыты и не доставят никаких хлопот. Они запечатаны и, наверное, навсегда. А Луна теперь самая обычная девочка. «Обычная девочка», – снова и снова повторяла про себя Сян. Она сказала эти слова столько раз, что они просто не могли не быть правдой. Именно так она отвечала жителям Вольных городов, когда бывала у них с визитом. «Обычная девочка», – говорила Сян. И еще говорила, что у Луны аллергия на магию. «Крапивница, – говорила Сян. – Судороги. Глаза начинают слезиться. Желудок расстраивается». Она просила, чтобы магию при девочке даже не упоминали.

И ее послушались. Советы Сян люди исполняли всегда, и исполняли в точности.

Ну а пока в распоряжении Луны будет целый мир – естественные науки, математика, поэзия, философия, искусство. Этого ей будет достаточно. Она вырастет как все девочки, а Сян так и будет жить со своей магией, не поддаваясь возрасту и не умирая. Да, будет, и миг прощания так и не наступит.

– Так нельзя, – снова и снова твердил Глерк. – Луна должна знать, что в ней дремлет. Она должна знать, как работает магия. Она должна знать, что такое смерть. Ее надо подготовить.

– Понятия не имею, о чем ты, – отвечала Сян. – Луна обычная девочка. Что было, то прошло. Моя магия ко мне вернулась – да я и не пользуюсь ей особо. Ну зачем расстраивать малышку? Зачем твердить ей о неминуемой потере? Зачем рассказывать ей о горе и печали? Это опасно, Глерк. Неужели ты забыл?

Глерк нахмурился:

– Но почему? Откуда у нас это знание?

Сян покачала головой:

– Даже не представляю.

И она в самом деле не представляла. Когда-то она знала, но знание давно выветрилось у нее из памяти.

Забыть оказалось проще.

Так Луна и росла.

Она ничего не знала о звездном свете, о лунном свете, о тугом узелке, притаившемся чуть повыше переносицы. Она не помнила, как превратила Глерка в кролика, как вырастали под ее ногою цветы, не помнила о силе, которая и сейчас крутила пощелкивающие шестеренки, неустанно приближая, приближая, приближая миг своего конца. Не знала о твердом и плотном семени магии, которое готовилось прорасти у нее в голове.

Обо всем этом она ничего не знала.

Нанесенные бумагой раны так и не затянулись как следует. На их месте остались страшные шрамы.

– Это же просто бумага! – рыдала мать Антейна. – Разве бумага способна оставлять такие раны?

Но ранами дело не ограничилось. В порезы проникла инфекция. А уж сколько Антейн потерял крови, об этом и говорить было страшно. Он долго лежал на полу, а безумная узница пыталась – не особенно успешно, – остановить кровь кусочками бумаги. Женщина была одурманена лекарствами, которыми пичкали ее сестры, и очень слаба. Она то теряла сознание, то вновь приходила в себя. Когда стражницы наконец заглянули в камеру, Антейн и безумица лежали в такой большой луже крови, что сестры не сразу поняли, чья то была кровь.

– А почему, спрашивается, – кипела мать, – почему они не прибежали, когда ты звал? Почему бросили тебя одного?

Никто не знал, почему так получилось. Сестры утверждали, что сами не понимают. Они ничего не слышали. Одного взгляда на их побелевшие лица и налитые кровью глаза было достаточно, чтобы поверить: они говорили правду.

Пошли слухи о том, что Антейн порезал себя сам.

Шептались, что рассказанная им история о бумажных птицах – выдумка. Разве кто-то видел этих птиц? В камере нашли лишь окровавленные клочки бумаги. Да и потом, где это видано, чтобы бумажная птица напала на человека?

Шептались, что такому мальчику не место в Совете старейшин, даже в учениках. С этим Антейн был согласен целиком и полностью. Когда его раны затянулись, он объявил Совету о том, что намерен из него выйти. Прямо сейчас. Обретя свободу от школы, от Совета, от постоянных укоров матери, Антейн стал столяром. И очень хорошим столяром.

Уступая просьбам старейшин, которым вид покрытого шрамами лица бедняги причинял неимоверные страдания, – а также уступая настойчивым требованиям матери Антейна, – Совет выдал мальчику кругленькую сумму, которая была истрачена на приобретение дерева редких пород и хороших инструментов у торговцев с Дороги. (Ах, какие шрамы! Ох, а такой был красавчик! Ах, загубил свою жизнь! Какая жалость. Как это невыразимо печально.)

Антейн засел за работу.

Очень скоро слух о его талантах и искусной работе пронесся по всей Дороге. Антейн неплохо зарабатывал, его мать и братья не знали нужды и жили в довольстве. Он выстроил для себя отдельный домик – совсем небольшой, незамысловатый и очень скромный, однако там ему было удобно.

И все же мать не одобряла его уход из Совета, о чем и говорила без конца. Брат Рук тоже не понимал его решения, хотя с его мнением они ознакомились позже, когда мальчика выгнали из Башни и с позором отправили домой. (В записке, которую принес Рук, не было фразы «Мы возлагали на этого мальчика большие надежды», как у брата, и просто говорилось: «Он нас разочаровал». Мать заявила, что и в этом тоже виноват Антейн.)

Антейн пропускал это мимо ушей. Он проводил дни в одиночестве, работая с деревом, металлом и маслом. Мягкая щекотка древесной пыли. Твердые жилки древесных волокон. Под его руками рождалось нечто прекрасное, цельное, настоящее, а все остальное было неважно. Шли месяцы. Годы. А мать все бранилась.

– Уйти из Совета! Ну что ты за человек такой? – закричала она однажды после того, как заставила Антейна сопровождать ее на рынок. Перемежая жалобы язвительными комментариями, она переходила от прилавка к прилавку, разглядывая цветы для изготовления лекарств и косметических снадобий, циринниковый мед, варенье из циринника и сушеные лепестки циринника, которые полагалось размачивать в молоке и прикладывать к лицу, чтобы избежать морщин. Далеко не все могли позволить себе делать покупки на рынке; большинство жителей Протектората выменивали необходимое у соседей и так пополняли свои скудные запасы. Но даже те, у кого водилось достаточно денег, не могли тягаться с матерью Антейна, которая набивала корзинку все новыми покупками. Удобно все-таки быть единственной сестрой главы Совета старейшин.

Сузив глаза, мать рассматривала сушеные лепестки циринника. Затем она перевела тяжелый взгляд на женщину за прилавком.

– Это у тебя старый сбор или новый? И не смей мне лгать!

Продавщица побледнела.