простояли до следующего воскресенья, хотя и видели землю. Тогда капитан сказал юнге Николасу Симмсу, что прикажет взломать и обыскать все сундуки, чтобы проверить, не припрятан ли в них хлеб. Затем он велел юнге, если тот утаил хлеб, возвратить его. Юнга выполнил приказ и принес капитану в мешке 30 ковриг.

Когда мы стояли во льдах, ночью в субботу 21 июня боцман Вильсон и Генри Грин пришли ко мне в каюту, так как я лежал с больной ногой, и сказали, что они и остальные их сообщники собираются бросить в шлюпку капитана и всех больных, предоставив им спасаться, как они смогут, ибо на судне осталось провизии менее, чем на две недели, даже при тех ничтожных пайках, которые мы получали. Посетители добавили, что вот-де мы застряли во льдах, а капитан ничего не предпринимает, тогда как они уже три дня ничего не ели. Вот они и решились так или иначе покончить с этим и любой ценой исполнить задуманное или погибнуть.

Услышав подобные речи, я сказал, что не ожидал от них такого. Как могут семейные люди, у которых есть жены и дети, отважиться на столь низкое преступление перед богом и людьми; почему они обрекают себя на изгнание из родной страны, ставя вне закона?

Генри Грин попросил меня не волноваться. Он, дескать, знает, что его ожидает нечто похуже — виселица на родине, и, выбирая из двух зол, все же считает, что лучше висеть дома, чем умереть с голоду на чужбине. Но питая ко мне добрые чувства, они решили оставить меня на судне.

Я поблагодарил их, но сказал, что поступил на судно не для того, чтобы бросить его или причинить вред самому себе и другим подобным поступком. Тогда Генри Грин заявил, что, раз так, пусть моя судьба решится в лодке. «Если нет иного средства, — сказал я, — да исполнится воля божья».

И Грин ушел взбешенный, угрожая перерезать горло любому, кто встанет на его пути, поручив охранять меня Вильсону, которого я некоторое время пытался переубедить, но безуспешно. Вильсон считал, что надо ковать железо, пока горячо, опасаясь, что иначе от них отшатнется часть заговорщиков и они сами станут жертвами злодеяния, которое замыслили против других.

Тут возвратился Грин и спросил, что же я решил. Вильсон ответил: «Он тянет старую песню» (то есть мнение мое не изменилось).

Я снова обратился к Грину, пытаясь убедить его отложить задуманное на три дня. Я заверил его, что за это время поговорю с капитаном и сумею все уладить. Получив отказ, я стал просить у Грина отсрочки хотя бы на два дня, а потом всего на 12 часов. Но заговорщики твердо стояли на своем, заявляя, что иного выхода нет и нужно приступать к делу немедленно.

Тогда я сказал им, что если они помедлят до понедельника, то присоединюсь к ним, а позднее по возвращении домой попытаюсь оправдать их поступок перед властями. Но и это не помогло. Тут я высказал предположение, что они, наверное, замышляют нечто худшее, чем то, о чем мне сообщили. Как видно, Грин жаждет крови и мести, иначе не решился бы на такое преступление в ночной час. В ответ Грин взял лежавшую передо мной Библию и поклялся, что никому не причинит вреда и все будет сделано только на благо команды и ни для чего иного. Остальные, дескать, тоже могут в этом поклясться. Вильсон тотчас это сделал.

Не успел Грин уйти, как появился Джуэт. Я надеялся, что он, будучи пожилым человеком, проявит больше рассудительности. Но Джуэт был настроен еще хуже Грина и поклялся, что сам по возвращении сумеет оправдаться за этот поступок перед властями. Вслед за ним пришли Джон Томас и Майкл Пирс — парочка один хуже другого. Но разговор с ними я пропущу. Затем появились Моттер и Беннет, у которых я спросил, хорошо ли они сознают, что собираются совершить. Они ответили утвердительно и добавили, что пришли дать мне клятвенное обещание.

И вот, поскольку позднее меня многие осуждали за то, что я составил текст этого клятвенного обещания и тем самым как бы присоединился к заговору, спаяв их клятвой довершить начатое, считаю уместным изложить здесь ее текст для всеобщего сведения. Пусть все узнают, как согласовались их поступки с обещаниями. Вот этот текст:

«Вы будете хранить верность богу, своему повелителю и своей стране и не совершите ничего такого, что бы не способствовало славе божьей и благу команды в целом, и никому не причините вреда».

Теперь я стал ждать, не появятся ли новые бунтовщики, хотя и без того их было слишком много, но больше никто не пришел.

Спустился мрак, и они готовились осуществить свое темное дело. Я позвал Грина и Вильсона и умолял их отложить задуманное до утра, ибо все люди нуждались в отдыхе. Но злодеи не спят.

Я спросил у Грина, кого он собирается высадить с корабля вместе с капитаном? Он ответил, что плотника Филиппа Стафа, Джона Кинга и больных. Я сказал, что оставаться без плотника опасно. Они недолюбливали Филиппа Стафа и его друга Джона Кинга за махинации с продовольствием, но главная причина заключалась в том, что капитан хорошо относился к Кингу и назначил его своим помощником, сместив Роберта Байлота. Эта замена вызвала ропот, ибо Кинг не умел ни писать, ни читать. Матросы, считали, что капитан и его новый помощник-невежда поведут судно, куда заблагорассудится первому из них. Ведь капитан запретил кому бы то ни было вести дневник или делать счисление пройденного пути, отобрав все, что можно для этого использовать.

Все же я добился у Генри Грина и Вильсона согласия на то, чтобы плотника оставили на судне, надеясь, что, когда команда пресытится бунтом, мне удастся с его помощью упросить взять обратно на борт капитана и остальных. Кроме того, я уповал на то, что кому-нибудь удастся как-то предупредить об опасности Филиппа Стафа, Джона Кинга или капитана. Так оно и случилось бы, если бы у тех, кого последними посвятили в заговор, не отняли этой возможности.

В эту ночь Джон Кинг долго не ложился спать. Заговорщики думали, что он у капитана, но тот был у плотника, каюта которого находилась на корме. Когда он возвращался, его как бы случайно встретил товарищ по каюте