Это было первое подобное здание в Авендилле – не тронутое разрушением, не опустошенное и даже не запыленное изнутри, с опрятными комнатами, где на столах по-прежнему лежали выглаженные скатерти, а кровати были застелены чистыми стегаными накидками. Если я хоть отчасти был прав, предположив, как по городу разлетались пузыри, способные защитить от времени, то на дом Нитоса наверняка опустился самый большой из них – он окутал не только здание, но даже дворовый сад, два садовых переливника, мощенные кирпичом дорожки и большой цветник.

Лишь пройдясь между двумя рядами цветущего пузырника, взглянув на фосфулины, растущие строго по рейкам и призванные заменить уличные ночники, на развешенные под крышей веранды ивовые клетки с живыми, причудливо порхающими аольными бабочками, я понял, до чего соскучился по насыщенным запахам и ярким цветам. Мы не пробыли в Авендилле и двух дней, но казалось, что бесцветное уныние его руин сопровождало нас едва ли не целый месяц – достаточный срок, чтобы принять его настроение и смириться с ним. «Времени нет. Есть движение».

Дом Нитоса смотрелся довольно скромным – по меркам больших городов, но здесь, в Авендилле, он наверняка был одним из самых дорогих и привлекательных. Двухэтажное здание, не в пример другим домам, построенное из карнальского камня и по торцам усиленное шлифованными глыбами голубого гранита. Бесконечное переплетение лепных узоров на главном фасаде, отчасти напоминавшее резьбу на зданиях Багульдина. Изнутри все помещения были отделаны сосновыми панелями с перемычками из темно-коричневых каменных плашек.

Шесть комнат, в пяти из которых лежали вещи наемников. Ночевать они предпочитали не в самóм доме, не в хозяйской пристройке и даже не в стойле, а в соседнем, отчасти разрушенном и полностью опустошенном здании. Надо полагать, Гийюда и Горсинга также смутило такое вырванное из времени пространство. При этом наемники бережно отнеслись к дому книжника – не вынесли ни одной кровати или козетки, спать предпочитали на привезенных с собой соломенных тюфяках.

Подобная бережливость удивляла. Ни грязи, ни мусора. Даже тонкие занавеси балдахинов и ширмы из рисовой бумаги остались непотревоженными. Все ценное стояло на местах нетронутое. Агатовые подвески на двухъярусных люстрах, золотые оправы настенных часов, картины в резных рамах. Прозрачные, осененные серебряными колпаками статуэтки из меернарского фарфора. Латунные держатели для свитков смягченного пергамента и витые треножники, на которых возвышались хрусталиновые макеты зданий. Нитос не скупился на богатые украшения, но и не стремился заполонить ими пространство. Во всем этом чувствовался сдержанный вкус обеспеченного человека.

Запасы провизии, к сожалению, оказались скудными, но мы обрадовались и тому, что нашли. Овощи, консервированные солевым раствором с добавлением лепестков цейтуса, крапивные хлебцы, солонина и вымоченные в хмеле комочки ржаных толвов были куда лучше лепешек из Лаэрнора. Кроме того, мы нашли лечебные травы и не преминули ими воспользоваться. Прежде всего Миалинта сменила Громбакху повязку – обработала его рану мазью из болотной мяты. Затем уже каждый из нас сделал по несколько глотков маренной настойки – средства, призванного смягчить отравление и отогнать сонливость.

Лошади и триголлы стояли на заднем дворе. Увидев их, мы оживились. В теплом запахе навоза и смазочного масла угадывался аромат свободы. Не хотелось верить ни в действие яда, ни в то, что дорога из Авендилла перекрыта барьером, всякий раз возвращающим тебя назад, в город, ни в то, что где-то поблизости рыщет зордалин.

Там же, на заднем дворе, стоял и закутанный в дерюгу куб, в котором Гийюд рассчитывал вывезти зордалина. Это была громоздкая конструкция из толстых хрусталиновых стенок, соединенных друг с другом продолговатыми медными полосами. Куб стоял на сколоченном из досок помосте. Сверху медных вкраплений было значительно больше, там же располагалось нечто вроде крышки, сейчас защелкнутой на шесть массивных скоб. Все швы куба оказались плотно промазаны смолой и какой-то липкой зеленой смазкой, будто куб предназначался для перевозки воды. В высоту он едва достигал одной сажени, а каждая из боковых стенок вытягивалась на четыре аршина, не меньше. В таком можно было уместить сразу двух или трех человек. В остальном ничего примечательного мы в кубе не обнаружили.

Лошади встретили нас безучастно. Они были почищены и давно расседланы, однако выглядели уставшими. Каждая из них стояла плотно зашоренная, стреноженная и повязанная сразу на две коновязи. Такая предосторожность удивила всех, кроме меня. С таким же равнодушием я услышал отчет Феонила о том, что в соседнем здании – там, где жили наемники, – возле каждого тюфяка в пол и в стену были вбиты крюки.

– Они там, кажется, не знаю… привязывают кого-то, – растерянно сказал юный следопыт.

– Что? – Эрза нахмурилась.

– Скорее, сами привязываются, – пояснила Миалинта.

В то здание они ходили вдвоем.

– Зачем?

– Не знаю. Но там под каждым крюком по два мотка веревки.

– Шенгинная, витая и промасленная, – добавил Феонил.

– На такую можно коня привязывать.

– Да. А они привязывали себя, – кивнула Миалинта.

– Дикость какая-то. – Теор был озадачен этим не меньше остальных.

Мне, пожалуй, стоило изобразить удивление, тоже о чем-нибудь спросить Мию или даже самому сбегать посмотреть на лежанки наемников, но ничего подобного я не сделал и так опять себя выдал. В который уже раз напомнил себе, что Тенуин слишком хорошо подмечает любую деталь в поведении человека. Он, конечно, заметил мое равнодушие к этой истории с крюками и веревками, поэтому чуть позже шепнул мне:

– Нам тоже привязывать себя перед сном?

Следопыт ни в чем меня не упрекнул, не стал допрашивать – просто задал конкретный вопрос, ответ на который был действительно важен для нашего выживания. Я растерялся. Чуть ли не впервые Тенуин пришел ко мне за советом. И готов был беспрекословно ему последовать. Сложно придумать что-то более глупое, чем то мимолетное, но отчетливое удовлетворение, которое я испытал, – неожиданное превосходство над следопытом оказалось приятным.

– Я бы сказал.

– Хорошо. – Следопыту было достаточно такого ответа.

– Если б что-то знал, обязательно сказал бы, – добавил я и тут же захотел себя придушить за эти слова. Будто такой оговоркой мне удалось что-то скрыть.

Тенуин ушел дальше – поднялся на второй этаж, а я задержался на первом. Чувствовал себя как никогда паршиво. Я был неприятен сам себе. В утешение только предположил, что на моем поведении сказывается усталость, действие яда и браслет, пытающийся навязать мне чужую волю и, возможно, пытающийся изменить мою сущность. Так или иначе, времени на самокопание не было, и я продолжил осмотр дома.

Единственная комната, в которой не нашлось вещей наемников, располагалась на первом этаже. Библиотека. От коридора ее отделяли две ступени. Сразу за дверью начинались сосновые шкафы с книгами – от пола до потолка. Старые коричневые корешки и множество свитков. Возле единственного окна стоял широкий громоздкий стол: толстая, в четыре пальца, столешница, массивные ножки, вырезанные в виде передних лап маргул, крепкие бортики с держателями для свитков и письменных принадлежностей, высокая каменная лампа со стеклянной емкостью для масла – по тончайшим узорам, покрывавшим камень, угадывалась рука багульдинских мастеров. К столу был приставлен тяжелый, обитый давно почерневшей кожей стул, на ближней стене висели три портрета. Вместо привычного камина виднелось отопительное углубление, настолько крохотное, что туда едва уместилась бы одна вязанка дров. Рядом – латунная поленница, держатель для кочерги, покрытое серым дельтином кресло и бархатистая подножница. Другой мебели в комнате не было.