сюжеты, формы, истолкования повторяются. Она все еще любит Б., ненавидит Сталина, презирает коллег по филологическому факультету. Один – «невыносимое ничтожество, злобное, обидчивое и мелкое»; другой – «мелкий и глупый интриган, водевильный напыщенный дурак» (она называет их имена) (XXVII: Послесловие, 16). Она называет и «честных ученых», но они кажутся ей принадлежащими к миру мертвых: «Я смотрю на таких честных людей и ученых, как Пропп, Бялый, Еремин. Что это за люди! Это мертвецы» (XXVII: Послесловие, 21). Она презирает «управителей» (то есть людей, непосредственно причастных к власти), грубую силу, которая «организует наш быт» (XXVII: Послесловие, 17)50. Она подводит итог сталинизму: «Это уже не режим. Это заключение» (XXVII: Послесловие 1, 18). Об остальном она не хочет говорить: «Итак, в железный сундук!» Она снова ставит заключительную дату: «20.IХ.47» (XXVII: Послесловие, 19).

25 октября 1947 года (на той же странице) Фрейденберг снова начинает писать: «По-видимому, без этих записок я обойтись не могу». (XXVII: Послесловие 1, 19). Послесловие длится и длится, переходя в следующую тетрадь (№ 28). (На обложке тетрадей № XXVII и XXVIII значится: «Затяжное послесловие»; по-видимому, подзаголовок добавлен позже.)

Как и всегда, она охватывает взором проделанную под знаком смерти научную работу:

Окидывая взором три года, в которые я не умерла, тщетно я ищу их смысла. Что они мне дали? Ни одной радости. За эти годы я создала паллиату и Сафо, – родила двух детей в заточеньи. Горькое материнство! (XXVIII: 19, 86)51

Она отсчитывает время – три года, в которые не умерла, – от смерти матери в блокаду в 1944 году.

Во все эти годы воспоминания о блокаде настигают ее внезапно, разрывая ткань времени: «И вдруг образ осады». Фрейденберг описывает такое состояние как флешбэк – травматический образ из прошлого (визуальный образ), причем смерть матери совмещается со смертью отца в голодном Петрограде в 1920 году, во время Гражданской войны (в «первую блокаду»).

И вдруг образ осады. <…>

Я видела, как лоб умирающего отца становился покатым, точно у кретина. Я видела самое себя, когда, дрожа от жадности, я укрывалась от мамы и в кухне, одна, в полутьме, трепетно жевала и запивала бурдой. Я видела, как мы с матерью, глубоко тая, внутренне соревновались, у кого останется, чья из нас, недоеденная доля. Я видела, как рыли яму для матери и как ее гроб опускали в зеленое болото (XXVIII: 5, 36).

Она добавляет:

Как-нибудь добрести до могилы. <…> Да искуплю я свою душу, видевшую Сталина и Гитлера, этими страданьями своих последних лет!» (XXVIII: 5, 36)

Заканчивая тетрадь № XXVIII (в январе 1948 года), Фрейденберг вновь думает о конце записок:

Можно эту часть записок закончить. Как в сберегательной кассе, пора „закрыть счет“. Эти три года жизни ничего, кроме ликвидации, мне не дали (XXVIII: 20, 90).

Но перед тем как закончить «ликвидацию» своей жизни, она пишет о намерении дополнить записки историей тех лет, которые еще не были ею описаны:

Еще ждет меня тяжелая задача, от которой я инстинктивно уклоняюсь. Мне необходимо вызвать из могилы свое прошлое, чтобы заполнить в записках лакуны от поступления в Университет до блокады. Мне надлежит воскресить маму, Хону [И. Г. Франк-Каменецкого], страстный путь науки, свои упованья! Перевоплотиться в ту, которая любила Б.! (XXVIII: 20, 90)

Однако «вызвать из могилы» свое прошлое кажется ей мучительным. Она приступит к этой задаче под знаком «истории» и перед лицом вселенной, местом встречи с которой она назначает свои тетради:

Но я сделаю этот крестный путь. Пафос истории во мне сильней, чем мои страданья. Я говорю со священным пространством, с миром, который был моей духовной метрополией с первых дней сознания. Больше всего на свете я любила «все» и нет во мне громче импульса, чем этот жизненный самоотчет, чем этот тет-а-тет со вселенной, именуемой тетрадью (XXVIII: 20, 90).

Поставленная цель оттягивает окончание записок, оттягивает смерть:

Последняя глава. Даю честное слово тетрадям, что больше этим писательством заниматься не буду. Допишу – и точка. Мне предстоит заполнить лакуну от поступления в Университет и до войны (XXXI: 23, 20–21).

К этой задаче Фрейденберг приступит зимой 1948/49 года.

Сейчас она вновь обращается к мысли о смерти: «Я дольше жить не могу». Вновь обращается к проблеме тела: «я лежу и думаю, куда девать это оставшееся непогребенное тело. Увезти его и бросить? Свалить в воду? Выкинуть из окна? Набить его микробами? Отравить?» (XXVIII: 21, 91)

В конце тетради XXVIII стоит дата: «14 января 1947 г.»; это явная ошибка – идет 1948 год, но время как будто остановилось.

Но и на этот раз Фрейденберг продолжала писать и исписала еще шесть тетрадей (№ XXIX–XXXIV)52. Она завершила записки 10 декабря 1950 года, когда, после долгих колебаний, покинула университет и ушла на пенсию.

В тетради № XXVII после даты «5 августа 1947 года», которой Фрейденберг тогда хотела закончить свою хронику, находится «Оглавление» всех записок. Здесь значится общее название: «Пробег жизни». Часть 1 названа «Самое главное», с указанием (в скобках): «(1 тетрадь)». Очевидно, имеется в виду рассказ о ее детстве и юности, до университета, написанный зимой 1939/40 года (это две тетради, сшитые в одну). Часть 2, озаглавленная «Венок из укропа», по-видимому, относится к еще ненаписанной истории ее жизни «от поступления в университет до блокады». Часть 3 названа «Осада человека» и включает «9 тетрадей», посвященных блокаде. Часть 4, «Воспоминания о самой себе», посвященная послевоенной жизни, включает «7 тетрадей» (тетради № XXI по XXVII были уже написаны к этому времени), затем значится: «+ оглавление + послесловие».

«Университет разгромлен»

В течение всех послевоенных лет Фрейденберг документирует ход репрессивных кампаний в области культуры, начало которым было положено постановлением от 14 августа 1946 года.

Она пишет о том, как осуществлялись репрессии («[б]ыл создан специальный журнал для травли отдельного человека, „Культура и жизнь“»); о том, как создавалась «искусственная культур-изоляция»; о порче языка («полицейский эпический язык») и жанра («[e]динственный жанр который культивировался, была схематическая утопия»), и о многом другом53. Она отмечает изменение политической атмосферы: «В зиму 1947 года все эти черты сгустились до невозможности» (XXV: 64, 14–16).

Зимой 1948 года Фрейденберг вновь пишет, что «политические тучи сгущались»: «Настал момент, когда когти Сталина добрались до академических представителей. Преследованье науки приняло форму травли ученых» (XXIX: 7, 29).