79).) Сознавала ли она, что «в эту острую политическую минуту» такая методологическая критика, пусть и справедливая, могла стать «политическим, полицейским обвинением» с ее стороны? (Так она описывала ситуацию, говоря о нападках на нее Вулих и Тронского.) Понимала ли она двойственность своего положения тогда, когда, несколько месяцев спустя, описывала эту сцену в записках?

***

Нет сомнения, что мы, потомки, не можем судить никого из участников этой драмы. Думаю, что мы не можем и полностью понять эту ситуацию. Есть основания подозревать, что и сама Фрейденберг не вполне понимала, что могло означать ее «последнее слово» и для нее, и для других. Однако если я цитирую героические обличения тирании и проницательные суждения Фрейденберг о сталинизме (а их в записках немало), то должна цитировать и ее описания этих сомнительных сцен.

***

В записках сказано и о последствиях этого собрания, включая «резолюцию» о работе кафедры классической филологии, в которую вошла и критика Фрейденберг, и критика Тронского, направленная на непреодоленную ими обоими методологию Веселовского. (Вскоре после этого рокового собрания Фрейденберг снова подала заявление об уходе с заведования кафедрой, и оно снова было отвергнуто начальством (ХХХ: 16, 82, 87).)

Переписав от руки обширный текст этой резолюции (XXX: 15, 91–96), Фрейденберг замечает:

Этот невидимый истории документ показывает обстановку, вернее – систему внутреннего террора, в которой жил Университет. Полное подавление человеческой личности, инициативы, удручающая невозможность маневрированья живой человеческой мысли (XXX: 17, 96).

«Невидимый документ» (он не был опубликован) стал видимым для истории благодаря запискам. Однако не будет, думаю, преувеличением сказать, что тайны человеческой психики, которые могли бы объяснить и поведение ее коллег, и ее собственное, остались и для нас, да и для самой Фрейденберг невидимыми.

Добавим, что записки со всеми своими противоречиями показывают нам давление этой обстановки внутреннего террора на самого автора.

Фрейденберг продолжает свою хронику: «Каждый член кафедры следит…» На этом предложение прерывается: тетрадь (№ ХХХ) подошла к концу на полуслове (XXX: 17, 96). Следующая тетрадь продолжает: «за другим и имеет право вето над ним» (XXXI: 17, 1).

В конце 1947/48 учебного года на кафедре возникли новые интриги и склоки по поводу защит диссертаций аспирантов. В этом непосредственном контексте Фрейденберг замечает: «Ужасна картина морального падения всех наших профессоров» (XXXI: 18, 3). При этом Фрейденберг замечает, что большие репрессии «перекосили все представления» (XXXI: 19, 6). Как она однажды выразилась, «…в университете концлагеря все доброе фатально перерождается в дурное» (XXIX: 1, 2). Кажется, она понимает, что и ее состояние в это время было болезненным: «Все эти, большие и малые, волненья, вызванные общей системой перевернутой морали, сильно на меня действовали» (XXXI: 19, 8). Как и другие, она живет в ситуации перевернутой морали.

На кафедре «атмосфера клеветы, сплетен, лжи» (XXXII: I, 28)60. Она чувствует, что за ней шпионят, за спиной идет подрывная работа: «Я находилась в трясине, исчерпать которую было невозможно никакими ведрами» (XXXII: I, 28). «Что-то вонючее текло у моих ног, аморфное и неуемное, и нагнеталось с каждым часом» (XXXII: I, 29).

Осенью 1948 года она вновь предпринимает попытки уйти в отставку, ссылаясь на болезнь; колеблется, решается на уход, вновь колеблется. Кафедра – «последняя связь с жизнью». И ее она тоже теряла. Она говорила себе: «…как в любви. И там и здесь все то же» (XXXII: I, 34).

В один из таких дней она шла по Невскому, размышляя о пути жизни, об уходе с кафедры. Вдруг кто-то ее окликнул. «Передо мной стоял Тронский <…> я заговорила со своим врагом» (XXXII: I, 34). Отдавшись сильному порыву, она рассказала ему «всю правду» – «о себе, о нем, о нас всех». Она призналась, что уходит с заведования не по состоянию здоровья, а «из‐за Вулих». Тронский сознался, что «что дал согласие взять мою кафедру», что в промежутке заведовать будет ненавистная ей Вулих. Но в этот момент, «охваченная чувством глубокой внутренней радости», Фрейденберг «не останавливалась на всех этих ничтожных фактах». «Мною владело желание быть верной тому, что звало меня с детства. С чистой освобожденной душой я протянула Тронскому руку». Мертвенно бледный, он сознался и в своей страшной обиде: «за Веселовского» (по всей видимости, он имел в виду публичное заявление Фрейденберг, что Веселовский упомянут в его учебнике). Размягченные, они расстались, протянув друг другу руки (XXXII: I, 35).

Когда она описывает эту исполненную эмоционального драматизма и морального пафоса сцену (дело происходит в октябре или ноябре 1948 года, а пишет она, по всей видимости, спустя несколько недель), Фрейденберг вновь разочарована в своем коллеге-враге, но в ту торжественную минуту она верила во взаимное раскаянье: «Совершенно ублаготворенный, размягченный он расстался со мной. В ту минуту мне не приходило в голову, что он подлец и узурпатор» (XXXII: I, 36).

Так рассуждает Фрейденберг в преддверии очередного рокового заседания – проработки учебника Тронского, которое ей как заведующей кафедрой предстоит вести.

В этот напряженный момент она переводит свое повествование в другой план – анализ сталинской «системы». Она рассуждает о структуре институционального авторитета: «…за Тронским стояла Вулих, а за Вулих – он, за ним Дементьев, за Дементьевым – горком партии, за горкомом – ЦК, за ЦК – Сталин» (XXXII: I, 39).

Отвлекшись от интриг на кафедре, она выстраивает цепь, которая ведет от филологического факультета лично к Сталину. Описав эту великую цепь власти, Фрейденберг обращается к смыслу того, что она называет «интриги», а затем переходит к «государственной системе» и ее воздействию на тело человека, обвиняя во всем именно власть:

В этом-то и была вся суть. Интриги всегда были и будут. Но тут дело не в интригах, а в государственной системе, которая везде, во всех учреждениях, насаждала и грозно проводила наускиванье друг на друга, стравливанье, разложение всякого дела, «психические атаки» и удары по человеческим нервам и мозгу (XXXII: I, 39).

Положение было безнадежным: «Как вырваться из этой системы? Никак» (XXXII: I, 40).

В этой перспективе навязчивые описания «интриг» (или «склок») – конфликтов между коллегами вокруг учебника, защит диссертаций или заведования кафедрой – оказывались частью широких социально-политических обобщений. Переводя фамилии своих врагов в форму множественного пейоративного числа, Фрейденберг обращает повествование об академических склоках и интригах в символическое свидетельство о работе сталинского государства:

Бердниковы и Дементьевы, Вулихи и Шаровы61 были символическими фигурами, отражавшими сталинскую систему. Везде и всюду обстановка работы была одна и та же (XXXII: I, 44).

Установив общий принцип – описание интриг представляет