«Правде», ее имя не было упомянуто и (как она пишет) направленные против нее выступления не попали в печать, и на этот раз дело обошлось. Однако ей казалось, что «добирались» и до нее (XXIX: 7, 43).

Продолжая свою хронику, Фрейденберг пишет и о действиях, которые по мере развития событий она предпринимала в ответ на то, что угрожало непосредственно ей. Вскоре она прочла в отчете о другом карательном собрании (партсобрании филфака ЛГУ), напечатанном в газете «Ленинградский университет» 7 апреля 1948 года, что на собрании подверглись критике «глубоко ошибочные и порочные методологические установки проф. О. Фрейденберг», о чем (согласно этому отчету) выступала Вулих (Морева), которая остановилась и на собственных заблуждениях58. Фрейденберг решилась на отчаянный шаг: 14 апреля 1948 года она подала заявление об уходе с поста заведующего кафедрой классической филологии и преподавателя ЛГУ, но ее заявление было оставлено без внимания (XXX: 9, 44).

Коллеги писали покаянные письма, и она полагала, что этого ожидали и от нее. Что было делать? Она «избрала иной путь» (XXX: 9, 45).

Избегая «давать что-либо в письменной форме», Фрейденберг попросила личную встречу с ведущим проработчиком А. Г. Дементьевым и, больная и слабая, приехала на факультет. Она описывает эту встречу безо всяких комментариев:

Я указала ему, что не только не шла от Веселовского и заграничной науки, но была единственным ученым, строившим теорию литературы (в частности, античной) в противоположном направлении, и всегда ратовала за отечественную науку. Что мои взгляды таковы, каковых сейчас требуют от ученых, и что к данной кампании я не только не должна была иметь отношения, но именно в силу всех нынешних требований должна была бы получить, наконец, признание. Я с возмущеньем говорила об искажении, с каким наши классики-формалисты типа Тронского подняты партийцами на щит, а я, советский ученый, боровшийся с этими формалистами на всех труднейших путях построения советской классической филологии, подвергалась каре. «Какой соблазн!» – говорила я (XXX: 9, 46).

Дементьев (как ей казалось) слушал ее внимательно и сочувственно: «Это был особого рода духовник, священник политической полиции» (XXX: 9, 45). Он высказал «полное удовлетворение» ее объяснениями, «признал неправильность обвинения нашей печатной газеты» и к тому же заверил (добавляет Фрейденберг), что ей «ни в коем случае не дадут оставить кафедру», «мною созданную и семнадцать лет отлично работающую» (XXX: 9, 46). Ей казалось, что этим шагом была достигнута «развязка событий» (XXX: 9, 46).

Когда она описывала эти события (через несколько месяцев после этого визита), она уже знала, что испытанное тогда облегчение было иллюзией.

Однажды Фрейденберг подумала: «Я напрасно записываю все происшедшее в хронологической линейке». Лишенная всякой логики ситуация порождала догадки и слухи, которые то предвосхищали, то отставали от развертывания событий во времени: «вся картина стала мне ясна, и теперь нет нужды в хронологии» (XXX: 10, 47).

И тем не менее она продолжает оценивать ситуацию. Вулих сделали парторгом кафедры: «Я получила в ее лице критика, биографа, начальника и сыщика» (XXX: 11, 53). На кафедре обозначились две линии – «правильная» у Тронского и Вулих; «извращенная у меня, Сони и моих учеников» (XXX: 12, 55). «Толстой и Лурье вели себя порядочно» (XXX: 12, 57).

Хотя Фрейденберг и полагает, что никакой «логики» в развитии репрессий не было (XXX: 12, 56), она делает важное наблюдение – замечает, что криминализации подверглись методология и концептуальный аппарат гуманитарного знания:

Теперь все быстро получало качество криминала, и притом политического, направленного на подрыв советской науки – семантика, теория, генезис, метафора, образ (XXX: 12, 56).

При этом она отмечает и то, что ситуация в университете не была уникальной, и любая профессиональная деятельность подвергалась надзору и карательным мерам, наподобие тюремного режима:

Мы работали за проволочным огражденьем, кто какую профессию имел, под надзором жестоких надсмотрщиков. Мы работали в современной усовершенствованной тюрьме – в концлагере. Везде обстановка, отношения, характер работы были совершенно одинаковы, и то, что происходило в университете или консерватории, ничем не отличалось от любого советского учреждения (XXX: 12, 57).

Но вот наступил момент (весной 1948 года), когда она ненадолго прерывает свою страшную хронику: «Перебиваю себя. На дворе лето. Какое счастье, что наступает, вопреки Сталину» (XXX: 12, 59). Другое время – циклическая смена времен года – на минуту восстанавливает порядок вещей:

Если я жива, то оттого, что полиция не властна над природой, и весна наступает, лето наступает! Люди не вынесли бы этой страшной жизни, если б природа не вносила солнечного света, который раскрепощает тело и сладко обманывает душу (XXX: 12, 60).

Уже в следующей главе Фрейденберг возвращается к событиям на факультете в линейной последовательности. Парторг кафедры Вулих сообщила, что Фрейденберг необходимо провести заседание «самокритики», и (как пишет Фрейденберг) оно назначено на 1 июня 1948 года.

Размышляя о моральном статусе, своем и коллег, в преддверии этого заседания, Фрейденберг прибегает к метафоре, которую она использовала в блокадных записках: «Человек ходит в уборную и сбрасывает брюки. Без этого он обойтись не может». Но «на людях он брюк не снимает. Жизнь имеет два плана» (XXX: 14, 65). Ей приходится признать, что этот принцип больше не работает: коллегам предстоит публично снять штаны.

Наблюдая душевные «спазмы» коллег и учеников, она называет переживаемые эмоции «сталинской достоевщиной». От человека требуют публичного покаяния. Она понимает, что сталинское публичное раскаянье является неискренним. И тем не менее эта ситуация отвратительна «даже теоретически»:

«Сталинская достоевщина» (пусть и лживая), которая требует от человека самокритики и самоотмежеванья, даже чисто теоретически гнусна (XXX: 14, 68).

На сессии самокритики предстоит выступить и заведующей кафедрой. Готовясь к «бою», Фрейденберг тщательно обдумывает «тактику».

В эти напряженные дни, пишет Фрейденберг, ей позвонила Соня: «…если вы позволите себе сказать что-нибудь о моих семинарских темах, то я тоже позволю себе сказать, что вы, заведующая кафедрой, не были с ними знакомы и не интересовались ими…» Фрейденберг полна горечи: «Дерзость, академическое тщеславие, неуважение к учителю – накануне политического процесса!» Ей приходит в голову неожиданная мифологическая аналогия: «Это было решительно то же, как если б Изольда во время ордалий разоблачила бы Тристана». Она ответила своей ученице, что, сговариваясь, «как спастись от бандитов», не следует переводить разговор «в план по существу», и вскоре Соня вновь позвонила «в спазмах раскаянья», но Фрейденберг, как она замечает, не выносила этих «моральных катаний с американских гор» (XXX: 14, 67).

Фрейденберг полагает, что для нее самой речь идет именно о тактике. Перелистывая