— Но дело вовсе не в Инквизиторе. — Наконец-то он повернулся, чтобы посмотреть на нее, и его сине-зеленые глаза язвительно горели. — Разве не так?

— Нет, — сказала Эмма.

На мгновение она задумалась, не собирается ли он вообще отказаться от разговора, но в конце концов он пожал плечами и продолжил молча подниматься наверх. В его комнате она закрыла дверь, и он устало рассмеялся.

— Тебе уже не нужно этого делать. Здесь больше никого нет.

Эмма могла бы вспомнить о времени, когда они были бы рады иметь целый дом в своем распоряжении. Когда это была мечта, которую они разделяли. Дом для себя, навсегда, на всю их жизнь до конца дней. Но это казалось почти кощунством — думать об этом, когда Ливви умерла.

Раньше она смеялась над Кристиной. Проблеск радости в темноте.

Теперь ее трясло в то время, как Джулиан обернулся, с по-прежнему пустым лицом, и посмотрел на нее.

Она приблизилась к нему, не в силах остановить себя от изучения его лица. Однажды он объяснил ей, что его любимым моментом в живописи и рисунке был тот момент, когда иллюстрация оживала. Прикосновение краски или кончика карандаша, которая преображала рисунок из плоской копии в живую, дышащую интерпретацию… улыбку Моны Лизы, взгляд в глазах Девушки с Жемчужной Сережкой.

Вот что ушло из Джулиана, подумала она, снова дрожа. Тысячи эмоций, которые всегда жили за его выражениями: любовь для нее, для его братьев и сестер, которая скрывалась за его глазами. Даже его беспокойство, похоже, полностью исчезло, и это было самым странным, чем что-либо еще.

Он сел на край кровати. На ней лежал блокнот на спиральной пружине для рисунков, который он небрежно отбросил в сторону, почти под подушку.

Джулиан обычно был привередлив на счет своих работ; Эмма отбросила желание спасти блокнот для эскизов. Она чувствовала себя потерянной в море.

Казалось, что все изменилось.

— Что с тобой происходит? — сказала она.

— Я не понимаю, о чем ты, — сказал Джулиан. — Я скорблю по моей сестре. Как по-твоему я должен себя вести?

— Не так, — сказала Эмма. — Я твой парабатай. Я чувствую, когда что-то не так. И горе не исключение. Горе — это то, что я чувствую, что я знаю. Это то, что ты чувствовал прошлой ночью. Но то, что я чувствую от тебя сейчас, Джулиан, это вовсе не оно. И это пугает меня больше всего.

Джулиан молчал некоторое время.

— Это прозвучит странно, — в конце концов сказал он. — Но могу ли я прикоснуться к тебе?

Эмма шагнула вперед таким образом, чтобы оказаться между его колен, в пределах досягаемости.

— Да, — сказала она.

Положив ладони на ее бедра, чуть выше пояса джинсов, он подтянул ее ближе, и она осторожно взяла в руки его лицо, проведя кончиками пальцев по его скулам.

Он закрыл глаза, и она почувствовала, как его ресницы задели ее пальцы. Что это? думала она. Что это Джулиан? Это не было похоже на то, словно он никогда ничего не скрывал от нее; нет, он скрывал от нее целую тайную жизнь в течение многих лет. Иногда он был похож на книгу, написанную на неразборчивом языке. Но теперь он был похож на книгу, которая была закрыта и заперта на дюжину тяжелых замков.

Он наклонил к ней голову, затрагивая ее кожу мягкими волнистыми волосами там, где задралась ее футболка. Он слегка приподнял голову, и она почувствовала теплоту его дыхания сквозь ткань. Она вздрогнула, когда он мягко поцеловал ее прямо над ее бедром; а когда он поднял на нее взгляд, то глаза, у него горели лихорадочным блеском.

— Полагаю, что я только что решил нашу проблему, — сказал он.

Она проглотила свое желание, замешательство и клубок неразборчивых чувств.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда Роберт Лайтвуд умер, — сказал Джулиан, — мы потеряли наши шансы на изгнание. Я подумал, что, может быть, горе и всепоглощающая боль, заставят меня разлюбить тебя. Его руки все еще были на бедрах Эммы, но она не чувствовала себя успокоившейся: его голос его был пугающе ровным. — Но это не так. Ты знаешь это. Прошлой ночью…

— Мы остановились, — сказала Эмма. Ее щеки покраснели, когда она вспомнила душ, скомканные простыни и солено-мыльный вкус поцелуев.

— Я говорю не о действиях, а об эмоциях, — сказал Джулиан. — Ничто не заставило меня разлюбить тебя. Ничто не заставило меня даже притормозить. Поэтому я должен был исправить это.

В желудке Эммы застыл холодный узел страха.

— Что ты сделал?

— Я пошел к Магнусу, — сказал Джулиан. — Он согласился провести заклинание. Магнус сказал, что такого рода магия, завязанная на человеческих эмоциях, может иметь опасные последствия, но…

— Завязанная на твоих эмоциях? — Эмма сделала шаг назад, и его руки соскользнули с ее бедер. — Что ты имеешь в виду?

— Он забрал их, — сказал Джулиан. — Мои эмоции. Мои чувства к тебе. Они исчезли.

— Я не понимаю. — Эмма всегда задавалась вопросом, почему люди говорили это, когда было совершенно ясно, что они прекрасно понимали о чем идет речь. Теперь она поняла: это было потому, что они не хотели понимать. Это был способ сказать: «Нет, ты не мог иметь это ввиду». Только не то, что ты только что сказал.

Скажи мне, что это неправда.

— До тех пор, пока наши чувства не взаимны, — сказал он, — это не является проблемой, ведь так? Проклятие не вступит в свою силу.

— Может быть. — Эмма глубоко вздохнула. — Но дело не только во мне. Ты другой. Ты не стал спорить с Джией из-за отъезда детей…

Он выглядел немного удивленным.

— Полагаю, что нет, — сказал он. Джулиан встал и протянул к ней руку, но Эмма отступила. Он опустил руку.

— Магнус сказал, что это не совсем точное заклинание. Вот в чем заключалась проблема. Любовные заклинания, настоящие любовные заклинания, такие, которые заставляют тебя влюбиться в кого-то, это ни что иное, как черная магия. Способ навязать людям эмоции. Что-то вроде того, что он сделал со мной, является почти прямо противоположным этому: он мне ничего не навязывал, я попросил его об этом, но он сказал, что эмоции не своеобразны и именно поэтому не существует таких заклинаний, как «отменить любовь». Все наши чувства связаны с другими чувствами, а те связаны с нашими мыслями и делают нас теми, кто мы есть. — Что-то мелькнуло на его запястье, когда он жестикулировал: нечто, что было похоже на петлю из красной ткани. — Поэтому он сказал, что приложит все свои возможные усилия, чтобы повлиять только на одну часть моих эмоций. Часть Эрос. Романтическая любовь. Но он сказал, что это, вероятно, повлияет и на все остальное, что я тоже чувствовал.

— И это сработало? — спросила Эмма.

Он нахмурился. Наблюдение за тем, как он хмурится, разрывало ей сердце: это была эмоция, пускай даже это было всего лишь разочарование или удивление.